— В коридоре? Нет, я спущусь и позвоню из автомата.

— Как раз по пути.

— Нет, вы подождите меня здесь. Я через минуту вернусь.

— Зачем же вам подниматься?

— Ничего, я быстро. Подождете?

Я пожал плечами.

— Валяйте.

Он вышел.

Кажется, это было что-то вроде моего «почтового ящика» на бульваре. Поэтому я пристроился у окна за занавеской и стал ждать, когда Пухальский выйдет из подъезда. Но он пересек улицу и действительно сунулся в телефонную будку. Значит, не хотел, чтобы я что-то услышал. Ладно… Он вернулся, в отличие от меня, озабоченным.

— Все в порядке?

— Что? Нет, не совсем в порядке, — произнес он рассеянно. — Слушайте, у меня к вам есть деловое предложение. Так, пустяк. Вы ведь, кажется, нуждаетесь в деньгах?

— Еще как! — сказал я быстро. Но спрашивать ничего не стал.

— Пошли в кафе, — решил Пухальский.

Мы выбрались на улицу. Светлое и жаркое утро превращалось в день. Возле «Флотского универмага» стояла очередь. Проехала поливальная машина. Мы обогнали группу туристов, которые, озираясь, шествовали по старой мощеной улице. Они высоко поднимали ноги, чтобы не сбить туфли о булыжники, и говорили по-французски. Пухальский окинул их внимательным взглядом.

— Неплохо одеваются, черти! А? Европа! — закричал я.

— Тише, — сказал Пухальский.

— Так они ж по-русски ни бум-бум… Пойдем туда, где вчера сидели?

— Там яичницы не подают. А я привык утром кушать яйца. Очень полезно, так англичане кушают.

— Так они вроде едят всмятку? И вообще они пробавляются утром овсяной кашей, если не ошибаюсь?

— Вы много читаете, Боря, — сказал Пухальский. — Мне это в вас нравится.

Я чувствовал, что он еще не решил окончательно: стоит ли связываться со мной насчет этого «делового предложения». Но, вероятно, что-то случилось. Отказал винтик в налаженной машине, и выбирать не приходилось. Это был мой козырь. Но и переигрывать мне нельзя. Чем проще, тем лучше.

— Читаю от скуки. Иногда. А вообще предпочитаю книгам жизнь. И терпеть не могу «книжных червей».

— Книги бывают интересней жизни, — туманно сказал Пухальский.

— Ха! Так это смотря какая жизнь! — понес я. — Я о чем говорю: чтоб можно было выпить и закусить. Понятно, надеюсь? Девочки меня любят. Не обижаюсь. У меня в Москве есть костюм американский с полоску. Я иду: каждый мускул напряжен, руки-ноги стальные, в зубах — хорошая сигарета, а в глазах черти прыгают. Ну, знаете, это: «Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер», я отвечу: «Добрый вечер, мисс»… — «откровенничал» я. Потом сразу замолчал, как бы спохватившись: не наговорил ли я лишнего? Мы свернули за угол.

— Что ж! — сказал Пухальский. — Нам сюда, Боря.

Это было милое кафе в современном национальном духе: уютный интерьер со стенами «под дерево», гравюры, висячие светильники. «Там, где чисто, светло». Я вспомнил старика из этого рассказа. Он каждый вечер сидел один допоздна в таком вот, наверное, кафе. И пил. Ему было некуда уйти от самого себя. «А ведь Пухальский тоже одинок, — подумал я. — Характер, занятия…» Мы облюбовали столик, сели, и некоторое время я молчал. Потом спросил, узнал ли Пухальский о мебели для профессора.

— Сделаем, — коротко бросил он.

— А договорились?

— Договорился.

Значит, он с кем-то говорил по телефону. Или встречался. Потому что на фабрике он со вчерашнего дня быть не мог: у них «пятидневка».

— Дорого?

— С побочными расходами четыреста пятьдесят. Тому дать, другому. Потянет ваш профессор?

— А чего ж! У него учебник недавно вышел, тугрики должны быть. Так что пребольшое спасибо вам!

«Где может быть Войтин?» — продолжал мучиться я.

— Потом поблагодарите. Сейчас — услуга за услугу.

— Да? — я придвинул свой стул.

— Дело ерундовое, оплата царская. Это даже не мне надо, а одному человеку.

«Осторожничает», — мельком подумал я. И сказал:

— Как пионеры, всегда готов!

Пухальский не торопясь намазал хлеб маслом. Откусил. Прожевал. Я ждал.

— А дело вот какое… Вы сегодня свободны?

— Сегодня и каждый день.

— Надо отвезти чемоданчик. Здесь, поблизости. И отдать одному человеку. И все.

Это мог быть ход конем. Пухальский убил Ищенко, а хочет быть арестованным за спекуляцию. Ему дают срок, он уходит со сцены — и концы в воду. Следствие, возможно, зайдет в тупик. Поэтому он обращается к первому попавшемуся человеку с этой просьбой. Он думает: «Тот пойдет и донесет на меня». Но для Кентавра это, пожалуй, грубая работа. А если он учел и это? Органы не будут копать вглубь, решил он, и его оставят в покое по делу Кентавра. Нет. Это было слишком сложно уже для Пухальского. «Как ни странно, в его пользу говорит именно случай с пиджаком», — подумал я. Кроме того, он приглядывался ко мне с определенной целью, а я ему подыгрывал. Я сказал: