Но загремели шаги на лестнице, и она с сожалением разомкнула руки.

— Один раз поцеловала, так и то судьба против, — сказала Лена, хмурясь и улыбаясь своей особенной улыбкой, которая так шла к ее лицу, и вдруг, удивляясь своей решительности, вновь обняла и прижала его к себе.

— Так его!.. Так! За дело! — закричал, врываясь на балкон, Твороженков и, отстранив Лену, словно она уже исполнила все, что следовало, стал сам обнимать и тискать Воропаева, подталкивая его в то же время к двери.

— Давай, милый, давай! — приговаривал он, обняв и ведя Воропаева, а потом и Лену. — Будите своих.

— Свет! Зажигайте свет!

Осветился дом Твороженковых, за ним — другие. Сонные ребятишки, визжа и свистя, вытащили на улицу сушняк и подожгли его.

Кто-то заиграл на баяне. Первая пара танцоров уже спотыкалась на каменистой мостовой.

— Смотрите, смотрите!

Далеко в море вспыхнул огнями большой корабль, и мягкий рокот его сирены осторожно, как первый гром, поколебал тишину.

Дежурная с почты, захлебываясь, рассказывала, что сегодня утром в Берлине подписан мир, и передавала подробности, которые ей только что пришли в голову.

Ей верили.

Воропаев крепко держал под руку Лену; к нему бросались на шею, плакали, целовались взасос; и сам он тоже плакал и целовал и не мог произнести ни слова от волнения.

Кто-то крикнул, что у райкома будет митинг и там объявят о мире, и, не сговариваясь, толпа повалила вниз, к морю, смеясь, распевая песни, приплясывая и крича «ура».

Вспыхнули костры в «Первомайском», в «Калинине». Яркий смоляной костер, подобно пролившейся звезде, обозначился высоко-высоко, под самым небом, в черной пазухе гор. Это одинокий Зарубин праздновал победу вместе со всеми.

— Да здравствует Сталин!

Автобус, везший в здешний санаторий только что прибывших больных, затормозил перед толпой.

— Гитлера отыскали? — спросил водитель, но его вытащили из кабины и подбросили в воздух с такой силой, что из карманов ватника посыпались какие-то гайки и шайбы.

— Цепляйся за воздух! — посоветовали ему, и водитель покорно вытянул вперед руки и что-то восторженно закричал, будто только сейчас понял, что произошло.

Пассажирам велели выходить и тоже качали их, всех по очереди, а потом завернули автобус с собою, к морю.

Подхватывали на руки детей, и те уносились вперед, забыв о родителях. На берегу моря кто-то стрелял из двустволки. Мальчишки бегали с палочками брызжущего огнем пороха.

Воропаев шел в толпе рядом с Леной, но они не могли перемолвиться словом, такой стоял рев, шум и гам.

Мир! Каким он будет? Как он заплатит нам за неисчислимые беды! Мир! Только Россия знала цену этому слову. И, пожалуй, в эту минуту никто еще не думал о будущем, — всеми владела одна мысль, одно ощущение: война окончена, мы отомстили!

Вынырнул Рыбальченко в мундире подполковника береговой службы.

— Победа-то какая, одна красота! — орал он, как в бою. — Русские взяли Берлин, перелопатили всех фашистов, первые добились победы!

Воропаев шел, обняв Лену, изредка поглядывая на нее и улыбаясь, и она, придавая его улыбке то значение, какое ей хотелось, отвечала ему радостным взглядом.

— А поцеловать постесняешься? — засмеялся он.

— Я?

— Ты, конечно.

— И ничуть.

— Ну, попробуй.

— И попробую, когда захочу, — и, будто проверяя свою отвагу, она взяла его голову в свои руки и несколько раз медленно поцеловала в глаза. Она была так счастлива, что уже ничего не стеснялась.

Когда огромная толпа из «Новосела» подошла к центру городка, навстречу ей показались конные из «Первомайского» и несколько грузовиков из широкогоровского совхоза. Горожане, моряки, колхозники, военные, дети — все плясали, пели и обнимались.

Бледный, возбужденный Корытов тщетно пытался установить тишину, стоя на конторском столе, только что вытащенном из какого-то учреждения. Он беспомощно улыбался и разводил руками, всем своим видом показывая, что не в его силах овладеть вниманием народа и сообщить, что всем следовало обязательно знать.

Вдруг кто-то крикнул:

— Воропаева!

— Давай Воропаева! На-плечь!

Корытов подсказал ему:

— Немцы нынче капитуляцию подписали…

Но дело было не в этом. Народ волновало и радовало не то, что немцы капитулировали письменно, а не на словах, а то, что мы победили. С этого Воропаев и начал: