На слушании нашего дела я сказал, что мы приносим глубочайшие извинения за беспокойство, которое, каким — то образом, началось из — за нас, потому что мы очень неосмотрительно высказывали определенные идеи в присутствии некоторых братьев; затем мы уверили комитет, что в будущем никогда не будем говорить с другими о подобных вещах, а если кто — то при нас о них упомянет, мы попросим этого человека прекратить подобные разговоры. Брат Харольд Джексон твердо заявил, что я должен каким — то образом это доказать; затем он сказал, что я представляю опасность для организации, имея в виду, что я пытаюсь что — то скрыть и что лично он не верит моим словам. Какие указания дает нам по этому поводу Библия? Как можно «доказать» подобное? Даже если бы существовало верное свидетельство тому, что кто — то пытался сформировать секту, то в Титу 3:10 говорится: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся». Второе вразумление дается тогда, когда человек по — прежнему продолжает попытки внести ересь. Даже если нас считают такими людьми, с момента самого первого несчастливого недоразумения мы прекратили нормально общаться, чтобы избежать дальнейших неувязок. Поскольку, согласно назиданиям Павла, простого словесного уверения недостаточно, необходимым доказательством будет поведение человека, демонстрирующее, что во втором вразумлении нет необходимости. Но и в этом преимуществе сомнения нам отказано.

Неоднократно брат Джексон утверждал, что предмет наших разговоров является нападением на самое сердце организации, Но это совершенно не так. Быть может, это выражение родилось из уст неразобравшегося человека, высказавшего поспешное утверждение и жалобу? Можно ли посчитать такое утверждение или поспешное обвинение абсолютной истиной и мерить всех этой меркой? Братья, крайние и странные меры, принятые в этой ситуации, тревожат и приводят нас в недоумение.

Мы апеллируем на основе праведности и милосердия, потому что нас обвинили в проступке, которого мы не совершали.

Мы будем молиться Иегове о том, чтобы все выяснилось ради благословения имени Его и ради духовного благополучия его народа,

Ваши братья, Рене Васкес, Элси Васкес

Приблизительно за 30 лет до этого Рене оставил отцовский дом, чтобы избежать того, что казалось ему атмосферой противления, нетерпимости и ограниченности. Он хотел беспрепятственно следовать своему интересу к Свидетелям Иеговы. С тех пор он отдавал служению среди Свидетелей свою душу и сердце, всего себя. Теперь же за две недели он увидел, что эта 30–летняя работа была перечеркнута; в искренности его побуждений сомневались; его подвергли интенсивному допросу и заклеймили как бунтовщика против Бога и Христа. В этом письме звучит горькое отчаяние, поскольку он очутился именно в той невыносимой атмосфере религиозной узости, которой стремился избежать.

Рене получил возможность апелляции и вновь встретился с комитетом (состоявшей из пяти других старейшин). Всякие его попытки успокоить, показать, что он совсем не стремился раздувать определенные доктринальные вопросы и не хотел судить о них догматически, рассматривались как уклончивость, как свидетельство вины.

После нескольких часов непрерывных ответов на вопросы Сэм Френд, член апелляционного комитета, сказал: «Все это сущая ерунда. Сейчас я тебе зачитаю список вопросов, а ты отвечай только «да» или «нет». Рене, родным языком которого был испанский, не понял английского слова «ерунда» [200] и решил впоследствии, что это было какое — то местное выражение; по его словам, в тот момент смысл этого слова, который он уловил, так сильно ударил его своим буквальным значением, что внутри у него что — то «сломалось» и он ответил: «Нет! Я не буду больше отвечать на ваши вопросы. Вы пытаетесь процедить мое сердце, и я больше не собираюсь этого выносить». Был объявлен перерыв; Рене вышел из здания и разрыдался.

Комитет утвердил решение о лишении общения.

Никто из тех, кого Рене знал и с кем работал в бруклинском служебном отделе, включая людей, в течение многих лет охотно пользовавшихся его добротой и готовностью помочь, — никто не появился, чтобы хоть что — то сказать от его имени, попросить о таком же добром отношении к нему [201] . Его несомненная искренность, беспорочный послужной список за последние 30 лет — все это ничего не значило для организации, если он не соглашался с ней полностью, не хранил молчание, не задавал вопросов. Мне кажется, что здесь очень кстати придутся слова Иакова:

Говорите и поступайте как люди, которые будут судимы по закону свободы, потому что суд будет без милости для тех, кто сам не был милостивым; но милостивым людям не нужно бояться суда [202] .

Наконец, 8 мая 1980 года Руководящий совет официально уведомил меня о том, что в деле замешан и я. Позвонил председатель Альберт Шредер и попросил меня явиться в Бруклин и предстать перед ними. Тогда мне в первый раз дали понять, что я нахожусь под подозрением.

Со времени нашего предыдущего разговора, когда председатель неоднократно уклонялся от того, чтобы сообщить мне о происходящем, прошло 15 дней. Мне все еще ничего не было известно о записи двухчасовой беседы или о том, что она была прослушана на заседании Руководящего совета. С того момента прошло 23 дня.

За это время запись прослушал не только Руководящий совет; ее отрывки, где звучали имена Эда Данлэпа и мое, услышали, по крайней мере, 17 человек помимо членов комитетов по расследованию и правовых комитетов. Они лишили общения трех работников штаб — квартиры и трех человек, не входивших в Вефильскую семью, один из которых был моим другом в течение 30 лет; сделали запись беседы с человеком по имени Бонелли (о которой речь пойдет ниже). В общем, они не только одобряли, но и активно искали любые свидетельства, могущие привести к обвинению, стараясь получить их от членов Вефильской семьи и других людей. Чтобы добыть информацию, они даже прибегали к угрозам лишения общения.

Только после этого Руководящий совет счел нужным через своего председателя дать мне знать, что меня считают каким — то образом вовлеченным во все происходящее. Почему?

Все, что мне было известно, я узнал из других источников, а не от Руководящего совета, членом которого являлся в течение девяти лет. Члены Вефильской штаб — квартиры, которых подвергли допросам и суду, звонили мне и рассказывали о своем отчаянии при виде такого недоброго, нетерпимого отношения. По их утверждениям, координаторы этих действий просто перебирали их всех одного за другим, чтобы в дальнейшем достичь тех, кого они считали подлинными виновниками, — Эдварда Данлэпа и меня. Им казалось, что корпорация избрала путь действий, который считала более стратегическим, — начать с «маленьких людей», менее известных, занимавших более скромное положение, и установить их «вину»; представить дело так, как будто «заговор» разросся до крупных и опасных размеров; и затем, заложив как можно более прочный фундамент, заняться более видными, известными людьми. Правы они были или нет, но у них создалось такое впечатление. Было бы интересно услышать, что сказал бы по этому поводу Председательский комитет (к которому, в конечном счете поступали все отчеты и который направлял все действия расследовательских и правовых комитетов), какие привел бы причины тому, что они действовали именно таким образом.