Я искал третий самолет. Он чудесным образом испарился в ландшафте, вероятно, за одним из маленьких островов в проливе, что заставило меня облететь Фемарн и подняться на 10 000 футов. За холмом располагался Гроссенброд. Я проглотил ком, подступивший к горлу, инстинктивно затянул ремни безопасности и снова пикировал на аэродром еще для одной атаки с бреющего полета.

На этот раз я удивил их. Зенитная артиллерия вступила в бой по-другому, стреляя наугад в направлении тучи немецких истребителей и «темпестов». Я промчался между двух ангаров и появился над аэродромом с полностью открытым дросселем. Там скопилось так много самолетов, что я не знал, какой выбрать. В поле моего зрения как раз находился ряд огромных транспортных «Арадо-232». До того как мои снаряды взорвали первых двух, у меня было время разглядеть странный фюзеляж, большие двухпалубные кабины и 24-колесные шасси, необходимые для поддержки этих гигантских машин.

Снаряд зенитной артиллерии взорвался в нескольких ярдах от моего самолета и сильно встряхнул его. Оказавшись вне пределов досягаемости, я рванул вверх по спирали и оказался в вертикальном положении в середине схватки, которая к тому времени начала ослабевать.

Я попытался сориентироваться, но в том хаосе это было трудно сделать. Первое, что я увидел, был пикирующий «темпест». Он вошел в штопор невероятно быстро. Затем отвалились оба крыла… через несколько секунд между двумя заборами прыгало яркое пламя… парашюта не было.

Два «фокке-вульфа» попытались втянуть меня в воздушный бой, но я быстро ушел от них, прорываясь под ними. «JF-H», пилотируемый австралийцем Беем, был в трудном положении, его двигатель дымился. Он вступил в бой с «мессершмитом», который защищал себя очень ловко — постепенно уменьшая скорость, начинал двигаться вверх. Я прогрохотал в направлении «Мессершмита-109» и поразил его, как минимум, двумя снарядами в корневую часть крыла. Ошеломленный летчик инстинктивно изменил свой поворот, и Бей, находящийся в то время в удобном месте, начал, в свою очередь, стрелять, снова поражая его. Немец, охваченный паникой, снова перевернулся — я стрелял — он поспешно уходил — Бей стрелял — немец на какое-то мгновение повис в воздухе, затем на одном из его крыльев заплясало пламя. Летчик попытался выброситься с парашютом, но его парашют не раскрылся.

Наконец мои «темпесты» начали перестраиваться, и сразу два осторожно отказались от потасовки. Немцы отступили и повернули назад один за другим. Они пикировали в направлении Гроссеиброда, откуда в небо поднимался столб дыма — вероятно, горели два самолета «арадо».

Запоздалый «фокке-вульф» проскользнул между нами и отчаянно покачал своими крыльями. Сопровождаемый Беем, я сразу же пошел за ним и выпустил длинную очередь огня, но затем вдруг мое орудие с грохотом затряслось: закончились боеприпасы. Тем не менее «фокке-вульф» замедлил ход и начинал дымиться, я, должно быть, все-таки попал в него. В свою очередь, Бей стрелял прямой наводкой и разбил его. Он лопнул, словно спелый помидор. На этот раз парашют все же раскрылся.

Солнце село далеко за датскими островами. Мой патруль перевели в светлые сумерки. Я посчитал самолеты: два, четыре, восемь, десять, одиннадцать, а затем и два других. Полную информацию было трудно собрать, вероятно, некоторые повреждены.

Со включенными аэронавигационными огнями мы летели назад к Фассбергу глубокой ночью. Очертания ландшафта уже становились расплывчатыми. Теплый вечерний воздух нежно качал моего «Гранд Чарльза». Когда мы достигли аэродрома, выпустили шасси и опустили закрылки, мне стало интересно, что бы Митчелл, наш инженep-офицер, сказал, если бы я привел ему назад 13 самолетов из 24.

Вскоре после этого наступило перемирие, словно закрылась дверь. Восемь дней неразберихи — не поддающаяся четкому объяснению смесь радости и сожаления. Шумное празднество, за которым последовали длинные периоды спокойствия и мертвая непривычная тишина, тяжело висевшая над аэродромом, накрытыми брезентом самолетами, пустыми взлетно-посадочными полосами. Освобождение от нервного напряжения было ужасным, таким же болезненным, как и хирургическая операция.

Вечер в столовой был словно бдение. Летчики тяжело опустились в кресла — никто не говорил ни слова, не пел и не делал ничего другого. Где-то около 11 часов Бей включил радио. ВВС сообщали репортаж с улиц Лондона и Парижа, где население почувствовало себя действительно свободным. Все глаза устремились на радиоприемник, и в них вы могли прочитать что-то вроде ненависти.

Это было настолько безошибочно и к тому же настолько удивительно, что я вопросительно посмотрел на Кена. Я услышал треск разбитого стекла — кто-то швырнул бутылку в приемник. Эти люди без смущения выставляли напоказ свое чувство облегчения и освобождения.

Летчики вставали и уходили по одному, и в конце концов в безмолвной столовой остались лишь мы с Кеном и сонный бармен. Из разбитого приемника все еще слышался слабый шепчущий шум.

Я снова посмотрел на Кена. Слова не требовались, мы оба все поняли. Прошло полчаса, а возможно, час. А затем вдруг, клянусь, я почувствовал, что все они были тут, вокруг нас, в тени и сигаретном дыму, словно дети, которых несправедливо наказали.

Маккензи, Джимми Келли, Мус Мансон, молодой Кидд, Боун, Шеферд, Брукер, Гордон… в тех же темных униформах с потускневшими золотыми полосками; Мушот, Мезиллис, Беро, Пьер Дегай — все те, кто отправился одним прекрасным утром на своих «спитфайрах» или «темпестах» и не вернулся.