Ожидая турецкие корабли посреди спокойного моря, я спустился в каюту, привел в порядок вещи, будто ожидал не врагов, которые изменят всю мою жизнь, а друзей, пришедших в гости; я открыл сундучок и рассеянно перебрал книги. Когда я перелистывал страницы книги, которую за большие деньги купил во Флоренции, на глаза навернулись слезы; я слышал снаружи крики, звуки беспокойных шагов, шум, но в голове крутилась мысль: скоро мне придется расстаться с книгой, которую я держу сейчас в руках, и хотелось думать не о том, что происходит, а о том, что написано в книге, будто в ней содержалось все мое прошлое, с которым я не хотел расставаться. Я бормотал, словно молитву, слова, случайно попадавшиеся мне на глаза, и хотел запечатлеть в памяти всю книгу, чтобы потом, когда они придут, вспоминать не их и не те испытания, которым они меня подвергнут, а краски прошедшей жизни, повторяя дорогие мне слова, которые я с радостью заучивал.

Тогда я был другим человеком, и моя мать, невеста и друзья называли меня иным именем. Я до сих пор иногда вижу во сне человека, которым я был, и я просыпаюсь в поту. Это был человек двадцати трех лет, различавший только блеклые, воображаемые цвета несуществующих стран, выдумываемых нами много лет, несуществующих животных и небывалого оружия; он изучал во Флоренции и Венеции науку и искусство, считал, что разбирается в астрономии, математике, физике и живописи; конечно же, он нравился себе, он усвоил многое из того, что было создано до него, и говорил обо всем со снисходительной усмешкой; он не сомневался, что многое может сделать лучше; он был несравненен; он знал, что он умнее и талантливее всех: короче, это был обыкновенный молодой человек. Когда мне нужно было придумывать свое прошлое, я раздражался оттого, что был этим молодым человеком, который — я делал это частенько — говорил с любимой о чувствах, проектах, мире и науке и воспринимал как нечто совершенно естественное тот факт, что невеста восхищалась им. Но я утешаю себя тем, что несколько читателей, которые терпеливо дойдут до конца моих записок, поймут, что тот молодой человек — не я. И, возможно, терпеливые читатели подумают, как сейчас думаю я, что в один прекрасный день рассказ молодого человека продолжится с того места, на котором он прервался, — на чтении моей любимой книги.

Когда захватчики вступили на наш корабль, я положил книги в сундук и вышел из каюты. На палубе было столпотворение. Наших согнали в кучу и обыскивали, раздевая догола. Я подумал было, что в этой неразберихе можно прыгнуть за борт, но сообразил, что уплыть мне не дадут — поразят стрелой; к тому же я не знал, на каком расстоянии от берега мы находимся. Сначала меня не трогали. Рабы-мусульмане, освобожденные от цепей, испускали радостные вопли, некоторые хотели немедленно расправиться с надсмотрщиками. Я вернулся в каюту. Через некоторое время меня нашли, стали рыться в моих вещах. В поисках золота перевернули сундуки; после того, как все вещи забрали, появился человек, который взял несколько оставшихся книг, рассеянно перелистал их и повел меня к капитану.

Капитан (позже я узнал, что он был из обращенных в мусульманство венецианцев) отнесся ко мне хорошо, спросил, что я умею делать. Чтобы не попасть на галеры, я сказал, что знаю астрономию и могу ориентироваться ночью, но это их не заинтересовало. Тогда, поскольку у меня осталась книга по анатомии, я назвался врачом. Через некоторое время ко мне привели раненого без руки, но я сказал, что я не хирург. Они рассердились и хотели отправить меня на галеры, но видевший мои книги капитан спросил, знаю ли я что-то о моче и пульсе. Сказав, что знаю, я избавился от участи гребца и спас несколько своих книг. Но моя привилегия дорого мне обошлась. Христиане, отправленные на весла, тут же возненавидели меня. Если бы они могли, они убили бы меня в первую же ночь, когда нас всех вместе заперли в трюме, но они боялись, поскольку у меня установились какие-то отношения с турками. Умер на колу наш нерешительный капитан, у надсмотрщиков над гребцами отрезали носы и уши и в назидание спустили на плоту в море. Когда сами собой затянулись раны у тех турок, которых я лечил не столько умением, сколько хитростью, все поверили, что я — врач. Даже некоторые мои завистливые враги, убеждавшие турок, что я не врач, ночью в трюме показывали мне свои раны.

В Стамбул корабли вошли очень торжественно. За нами наблюдал малолетний падишах [11] . На всех флагштоках были подняты османские флаги; молодые люди метали стрелы в наши приспущенные флаги, иконы Богоматери и перевернутые кресты. Окрестности содрогались от пушечного салюта. Торжества, большую часть которых я наблюдал с грустью, отвращением и усмешкой, длились необычайно долго; у некоторых зрителей случился солнечный удар. К вечеру мы бросили якорь в Касымпаша [12] . Нас заковали в цепи, чтобы показать падишаху; чтобы поглумиться над нашими воинами, надели на них доспехи задом наперед, на шеи капитанов и офицеров водрузили железные круги; в таком виде нас с ликованием повели во дворец, сопровождая шествие издевательской игрой на взятых с нашего корабля трубах и барабанах. Стоявший вдоль дороги народ весело и с любопытством смотрел на нас. Мы не видели падишаха, но он отобрал причитающихся ему пленных. Нас провели в Галату [13] и заперли в тюрьме Садык-паши.

Тюрьма была отвратительная, в крохотных темных помещениях гнили в грязи сотни пленных. Я обнаружил множество людей, которые нуждались в моей новой профессии, некоторых даже вылечил. Я прописал лекарства охранникам, у которых болели спины и ноги. Поэтому меня опять отделили от остальных и поместили в приличную каморку, куда заглядывало солнце. Я смотрел на остальных и благодарил судьбу, но однажды утром меня подняли вместе со всеми и сказали, что мы идем работать. На мои слова, что я врач и понимаю в науке, охранники только посмеялись: Паша возводил стены вокруг своего сада — нужны были люди. Утром, до восхода солнца, нас заковывали в цепи и выводили за город. Весь день мы собирали камни, и когда вечером, снова в цепях, мы возвращались в тюрьму, я думал, что Стамбул — красивый город, но жить здесь надо не рабом, а господином.

И все же я не был простым рабом. Я лечил не только погибающих в тюрьме рабов, но и тех, других, прослышавших, что я — врач. Большую часть денег, заработанных врачебной практикой, я вынужден был отдавать старшему из рабов и сторожам за то, что меня тайно выводили из тюрьмы.

На деньги, которые удавалось утаить от них, я брал уроки турецкого языка. Моим учителем был пожилой добрый человек, который находился в услужении у Паши. Он радовался, что я быстро усваиваю турецкий язык, и говорил, что скоро я стану мусульманином. Всякий раз он смущался, получая от меня деньги за урок. Кроме того, я давал ему деньги, чтобы он приносил мне еду, так как я горел желанием заботиться о себе.

Туманным вечером в мою конуру пришел кяхья [14] и сказал, что меня хочет видеть Паша. Я удивился и, волнуясь, быстро собрался. Я решил, что, может быть, кто-то из расторопных родственников на родине, может, отец, а может, будущий тесть прислали за меня выкуп. Шагая в тумане по кривым узким улочкам, я думал, что вдруг окажусь у себя дома, очнусь от сна и увижу родных. Я предполагал, что, может быть, послали кого-то, чтобы спасти меня, и, выйдя из тумана, я окажусь на корабле, который увезет меня в мою страну; но мы вошли в особняк Паши, и я понял, что мне не удастся легко спастись. Люди ходили здесь на цыпочках.