На девчушку расправа произвела шокирующее впечатление. Глазищи стали «по рублю».

— Думаешь, я сволочь и самодур?

Она судорожно кивнула и недоуменно смотрела на меня, неторопливо продолжающего есть, как ни в чем не бывало.

— Если бы они поймали тебя, что бы с тобой сделали?

— Наверное, отвели бы к судье?

Я засмеялся.

— А перед тем, как ты попала бы туда, семеро здоровенных мужиков не захотели бы познакомиться с тобой поближе? Хотя бы разок позабавиться с тобой?

Такая мысль ей видимо не приходила в голову.

Видимо представив описанные мною события, она мгновенно побледнела.

— А в камере тюремщики — святые?

Такая перспектива, совсем не приходила ей в голову, и вид у неё испуганной и ошарашенной, был презабавный.

— А то, что я попрошу тебя, о том же, в благодарность за спасение? Или вон отдам троллю? Она кинула короткий испуганный взгляд, на неторопливо жующего тролля.

— Но вы же, не сделаете этого милорд? — а глаза совсем детские, испуганные.

— Не сделаю. Ты просто дура. Как ты, умудрилась дожить-то, до сегодняшнего дня, с такой простотой?

— У бабушки.

Ответ заставил засмеяться даже Гмырта. С удовольствием посмеявшись, я спросил: — Кушать будешь?

— Я бы поела каши, — несмело ответила она, теребя воротник платья.

— Эй, хозяин! Мясо и кашу сюда! И моим воинам кувшинчик вина.

Рев с соседнего стола доказал, что душка-барон, как никогда близок к чаяниям народа.

Спокойно переночевав в гостинице и прихватив девчушку, по имени Стора, отряд благородного барона поехал дальше. Вопросов о происшествии в гостинице, мне никто задавать не стал. Я в своём праве. Что здесь, мне нравиться, никто не задается глупыми вопросами о справедливости или прочей чуши. Можешь силой доказать, свои претензии? Докажи! Нет? Сиди и не выступай. Многие из мирных жителей, видящих кровь только по телевизору, скажут в ответ на мой приказ убить, что это жестоко и так далее.

Я просто объясню, если бы воин не выполнил прямой приказ, недвусмысленно отданный ему, я бы просто убил его. Невзирая на заслуги и опыт. Потому, что прав начальник или нет, мы будем обсуждать потом, за чашкой чая. А в бою, именно в БОЮ! Я должен быть уверен, что мой приказ будет выполнен. А соплежуйские рассуждения о ценности человеческой жизни оставьте, на тот момент, когда вас начнут грабить или насиловать возле вашего подъезда. Там вы сможете проявить все свое красноречие, об общечеловеческих ценностях.

Я, такой как я есть! И меняться кому-то в угоду, староват-с. Сдохну, вместе со своими глупыми принципами, о верности и чести.

Извините, отвлекся.

Еще четыре дня, заняла дорога до следующего, «очага цивилизации».

В ночь, перед въездом в следующий город, мне приснился престранный сон.

Хотя следует упомянуть, что сны посещают меня все время, но этот поразил меня своим реализмом. Обычно сон, это сон, а тут я очнулся в подвале какого-то замка. В углу вонял и потрескивал факел. Поднявшись с охапки вонючей соломы, на которой я лежал, подошел к двери камеры. Сомнений, что я в камере почему-то не возникло. Открыв дверь, почему-то не закрытую, я стал подниматься вверх. Поднявшись на третий этаж сооружения, я внезапно услышал дребезжащий старческий голос.

— В это, теперь добавим настойки сухарника и у нас все получится.

Приоткрыв дверь, я с удивлением заглянул внутрь. Перед моим изумленным взором предстала типичная лаборатория алхимика. Почему типичная? Представьте себе комнату, вернее зал с десятком свечей по углам, со столом, заваленным какой-то химической хренью и ретортами, в которых, что-то булькало и весьма гадостно воняло, и вы поймете, что ничем иным как средневековой лабораторией — это быть не могло.

Пока я пялился на эту картинку сюра, прикидывая насколько я подвинулся умом, фигура мужика что-то заканчивавшая вычерчивать на полу, разогнулась и произнесла загадочную фразу: — Заклинаю тебя именем всесущего и Маргота, появись!

Ничего умнее, я не придумал, как распахнув дверь и ввалившись внутрь, произнести: — Ну и чего ты хочешь, сын мой?

Рожа заклинателя лягушек, была достойна кисти Веласкеса [54] , если бы я еще знал кто он, такой. Ну смысле, чего нарисовал. Рожа же представителя околонаучных трудов, не поддавалась описанию. Изумление на его морде, когда он переводил взгляд от двери, где стоял я, то на пентаграмму, не поддавалось описанию.

— Чего хотел-то мужик? Золота?