На вокзале Николай Николаевич неожиданно столкнулся с Павликом. Тот стоял возле вагона и разговаривал с полной дамой в распахнутой серебристой нейлоновой шубке и долговязым парнем, на котором нескладно сидела франтоватая замшевая куртка зелено-змеиного цвета. И даму, и парня Белецкий несколько раз мельком видел — это были Павликовы соседи по квартире.

— Куда собрался? Не попутчик ли мне? — спросил он, ставя на перрон чемодан.

— Увы, — отвечал Павлик, — не еду, а провожаю. Вот этого мастера искусств с прекрасным простым именем Степан. Его знаменитый ансамбль отбывает в очередную экспортную гастроль.

Только теперь Николай Николаевич обратил внимание, что на перроне в живописном беспорядке гнездилось множество людских группок. Центром каждой был либо молодой человек, точь-в-точь в такой же замшевой куртке, как Степан, либо девица в дубленке, — словно в ансамбле была введена некая элегантная повседневная униформа.

— Будем считать, что ты провожаешь и меня, — улыбнулся Белецкий. — А то мои не выбрались с работы. Куда же вы отправляетесь, Степан?

— В Канаду, к братьям-украинцам, — бойко доложил скрипач. — Говорят, они будут носить нас на руках.

— Ну, это как сказать. Украинцы там весьма разные! Одни и правда понесут на руках, а другие, если и понесут, то постараются улучить момент и шмякнуть о земь. Бывал там, знаю.

— Боже мой! — охнула дама. — Степочка, я тебя умоляю, будь осторожен! Никому не позволяй носить себя на руках. Это тебе не целина. Дай мне немедленно честное слово!

— Ну, ладно, брошу в купе чемодан и вернусь. До отправления еще, — отвернув рукав форменного пальто, Белецкий взглянул на часы, — еще десять минут…

Как только высокая фигура Николая Николаевича исчезла в вагоне, Степан проговорил светским тоном:

— Мамочка, извини, у нас с Павликом небольшой конфиденциальный разговор. Не обижайся — сугубо мужская проблема. — И он отвел Павлика в сторону.

— Если ты насчет скрипки, — проницательно упредил тот Степана, — то тема исчерпана до дна.

— Не совсем, старик, — возразил Степан. — Не предпринимай ничего, пока я не вернусь. Приеду — добуду деньги. Оставь за мной приоритет. Ладно? По старой-то дружбе я имею на него право?

— Высокая договаривающаяся сторона настаивает на моратории?

— Нет, — помотал головой Степан. — Не настаивает. Просит — так будет вернее.

— Мы с пониманием отнесемся к пожеланию высокой договаривающейся стороны. Пожелание — вот это будет абсолютно верно.

Да, Степан отбывал в зарубежный вояж без скрипки Страдивари. Он сделал все, что мог, он предпринял все меры, приложил мощные усилия — в том числе и отчаянные, но… Скрипка так и осталась у своего наследственного владельца.

А произошло вот что. Пивторак некоторое время не давал о себе знать, и Степан забеспокоился. Он попросил Мишку-Титана поторопить старика. Может, тот передумал?

Мишка, внутренне поеживаясь, улучил-таки удобный момент и передал Пивтораку Степановы слова. Директор, вопреки Мишкиным опасениям, не взбесился, не «поставил Титана на место», а, напротив, был очень мил и даже вроде бы чувствовал себя чуточку виноватым. «Да, да, — сказал он, — такая, понимаешь, как сказать, незадача, несколько призатянулось дело, но ничего, не волнуйся, и дружок твой нехай не тратит зря нервишки. Денек-другой, и все будет, как сказать, в ажуре…» Действительно, на второй день Пивторак через Мишку позвал Степана на свидание в то же кафе и бодро сообщил, что, мол, все состоялось в лучшем виде, покупатели ждут не дождутся и Степан хоть сегодня — как только передаст ему, Пивтораку, товар, — может получить деньги — шесть тысяч рубликов как одну копейку. На лице Степана отразилась такая обескураженность, что Евген Макарович мгновенно сменил бодрый тон на дружески-сочувственный — да, ничего не попишешь, это максимум, который оказалось возможным выторговать, уж он, Пивторак, торговался как старый цыган, уж очень ему понравился и сам Степан, и его благородная цель. Вольный, как говорится, рынок — предложение на данный текущий момент превышает спрос, такая, выражаясь научным языком, неблагоприятная конъюнктура. Степан, который несколько пришел в себя, возразил, что конъюнктура конъюнктурой, но ему-то надо десять тысяч! А теперь, когда акция так затянулась, у него не осталось времени для маневра. Что делать-то? А Евген Макарович дал слово помочь — тот самый алмаз-корунд — никто его за язык ведь не тянул. И свет клином на нем не сошелся.

Мишка, который молча присутствовал при этом разговоре, позлорадствовал — вот теперь-то старый боров выдаст этому нахалу Степану: подумать только, сказать Пивтораку «за язык не тянул», «свет клином не сошелся»!

К вящему изумлению Титана Евген Макарович и тут остался спокоен и даже приветлив. Он кротко заметил, что не обижается, потому что тон — форма, а по сути Степан имеет основания быть недовольным. Факт есть факт — он, Евген Макарыч, проявил странную при его возрасте и опыте самонадеянность. И потому несет полную ответственность за последствия. А значит — еще раз торжественно подтверждает, что его, Пивторака, слово — корунд и прочие сверхтвердые материалы. Следовательно, его молодому другу не надо тушеваться. Евген Макарыч достанет ему недостающие четыре тысячи. Взаймы, понятно. Вывернется наизнанку. Одолжит. Украдет. Напечатает. Но — достанет!

Пивторак сдержал слово. Однако — на пятьдесят процентов: наизнанку он вывернулся, а денег… вот денег-то и не достал… Накануне отъезда Степана в гастроль он передал ему через Мишку эту весть с присовокуплением своих глубочайших извинений. И на старуху, как сказать, бывает проруха, а уж на старика — тем паче…

Вот тут-то в стройные звуки слаженного оркестра, аккуратно и умело, даже с вдохновением ведомого дирижерской палочкой маэстро Пивторака к запрограммированному финалу, — в эти стройные звуки вторглась сольная партия Мишкиного барабана — вторглась, пытаясь сбить, перековеркать гармонию опуса, превратить эндшпиль в миттельшпиль…