Мы помолчали. Она стояла у камина, рассеянно перебирая разноцветные картонные карточки, приглашавшие ее ребенка на праздники и утренники. Свет горел только в дальнем конце комнаты – позолоченная настольная лампа, свет которой удлинял тень маркизы, а полумрак жестоко искажал ее лицо. Впервые на моей памяти она выглядела на свой возраст. Чарующий покров хороших манер на мгновение был приподнят, и невооруженному взгляду предстала усталая, встревоженная женщина преклонного возраста.

– Вот такой сыр-бор у нас разгорелся, – сказала она, не поднимая глаз от приглашения на свадьбу, на которой я увидел отметку о согласии, сделанную крупным небрежным почерком Эдит.

– Ну, я не знаю, – ответил я.

Я оказался в очень неловком положении, ведь, в конце концов, в этом доме я присутствовал как друг Эдит. То есть мне приличествовало сохранять верность ей, но в то же время я искренне считал, что она вела себя глупо. Я не был, если хотите, «на ее стороне», но находил неподобающим быть и на какой-то другой.

– А я знаю. – Она замолчала, я поднял на нее глаза в ответ на ее резкий тон. – Все хуже, чем вы думаете. Эрик был у машины, когда они приехали. Он видел, как они целовались.

На мгновение я, как выразился бы один мой приятель кокни, «охренел». Я-то думал, мы ходим вокруг да около легких бестактностей, которые допустила измаявшаяся от скуки Эдит. Предполагал легкий разговор о том, что Эдит «стоит встряхнуться», или о том, что она именно это и сделала. Естественно, я тут же заподозрил, что Эрик не «был у машины», когда они подъехали, а сознательно спрятался где-то поблизости, – не мог же он пропустить такой небом посланный шанс поймать с поличным Эдит, которую к этому моменту откровенно не выносил (и это даже слабо сказано). Но какими бы ни были его мотивы на самом деле, он не соврал о том, что видел. В память о нашем давнем знакомстве я попытался вытащить Эдит из ямы, которую она вырыла своими руками.

– Ах, ну конечно же, она поцеловала его на прощание.

– Она страстно целовала его в губы. Его рука была у нее под блузкой, а ее рука – вне видимости, под приборной панелью.

Леди Акфильд говорила с бесстрастием полицейского, описывающего суду виденное им происшествие. Я остолбенело смотрел на нее. Первым моим порывом было извиниться, что я вообще здесь есть, и броситься бежать. И уж точно я не мог подобрать подходящих слов. Она продолжала:

– Величайшая жалость, что их видел именно Эрик Он совершенно не способен держать хоть что-то при себе, и в любом случае у меня есть подозрение, что он не испытывает к Эдит слишком нежных чувств. Он уже рассказал Кэролайн, а она рассказала мне. Она постарается заставить его помолчать, но полагаю, ей это не удастся.

Больше всего в происходящем меня заинтересовало поведение леди Акфильд. Я привык уже к ее страстным признаниям полушепотом, когда она доверяла мне такие интимные тайны, как заголовки сегодняшних газет или с кем мне предстоит сидеть за столом. Сейчас ей действительно приходилось делиться тайной, но вся ее проникновенность куда-то исчезла. Так разговаривал бы офицер женской добровольной службы с новобранцами.

– Я полагаю, мы можем надеяться, что все это не распространится дальше, но не уверена, что это имеет хоть какое-нибудь значение.

– Вы расскажете Чарльзу?

Она подняла на меня изумленный взгляд:

– Конечно нет. Вы считаете, я сошла с ума? Она снова расслабилась. Шок от того, что ее сочли лишенной житейской мудрости, прошел. – Но он все равно узнает.

– Как? – спросил я, подразумевая, что тоже не собираюсь болтать.

Она грустно улыбнулась:

– Возможно, потому, что ему скажет Эдит. В любом случае, кто-нибудь да расскажет.

К этому мне нечего было добавить, она была, безусловно, права. Эдит в своей скуке созрела и была теперь готова поддаться пагубному желанию «поставить всех на уши», которому так часто потворствуют женатые пары в наши дни – в противоположность своим прабабушкам и прадедушкам, которые всеми силами, любой ценой старались предотвратить такой ход событий. Мое молчание становилось неловким, но я не мог понять, что именно хотела леди Акфильд мне всем этим сказать. Несмотря на всю свою псевдозадушевность, она никогда ни с кем не делилась ничем даже отдаленно личным, не говоря уже о потенциально скандальных известиях. Должно быть, она увидела мое недоумение, потому что ответила, не дожидаясь вопроса:

– Я хочу, что бы вы кое-что для меня сделали.

– Конечно.

– Скажите этому юнцу, чтобы он оставил ее в покое.

– Ну…

Горе тому, кто с готовностью принимает подобные поручения. Какого бы мнения я ни придерживался о характере и моральных устоях Саймона, едва ли я был в том положении, чтобы его поучать.

Леди Акфильд пошла в атаку. К ней отчасти вернулась ее обычная легкость тона и беззаботные интонации, и слова полились рекой.

– Ей скучно. Вот и все. Ей скучно, и ей следует чаще выезжать в Лондон. Она должна чаще видеться с друзьями. Или завести ребенка. Или найти работу. Вот что ей нужно. А этот мальчик… – Она пожала плечами. – Он хорош собой, он обаятелен, но самое главное – он здесь. Такое бывает с людьми, когда они еще только привыкают к новой жизни. Это ничего не значит. Досадно, что Эрик ее увидел. Он почти наверняка расскажет, и будет нелегко проследить, чтобы никто не смог подтвердить эту историю.

Я взглянул на происшедшее ее глазами. Конечно же, все это глупости и ерунда, страшная только потому, что может причинить боль Чарльзу, если он узнает. Да, жаль, что Эрик их видел. Беда именно в этом. Ее прелестный ровный голос отвел угрозу анархии и шторма, который на мгновенье уже почти захватил нас, и вернул наш корабль в тихую гавань.

– Я сделаю все, что смогу, – сказал я.

– Уверена в этом. Да и фильм уже почти окончен. Печально, конечно, что вы уедете… – поспешно добавила она, опомнившись, – но все-таки…