Я вернулся в камеру с четырьмя половинками мыла, в одной из которых была записка. Но в какой из них? Я открыл секрет своему преданному другу Шескину и бывшему сержанту польской армии. Мы отошли в угол и образовали небольшой кружок. Сержант — мастер на все руки — внимательно осмотрел каждую половинку. Он хотел найти записку без вскрытия: кусок мыла в тюрьме был большой ценностью. Но на глаз заметить ничего не удалось. Выхода не было, и решили вскрыть. Сержант достал алюминиевую ложку с остро заточенной ручкой и принялся пилить мыло. В первой половинке записки не оказалось. Во второй тоже ничего не нашли. И в третьей… Нет, подождите секундочку, когда один за другим были срезаны почти все слои третьей половинки — что-то показалось. Еще одно движение, и сержант, ликуя, вручил мне маленький, сложенный в несколько раз, листочек. Письмо найдено. Друзья положили его в край бруска. Обманули-таки энкаведистов.

«Письмо в мыле» отправил мой друг Йосеф Глазман. Оно подтвердило все радостные вести. Но была в письме и еще одна новость: «Друзья в Эрец Исраэль и Америке добиваются вашего освобождения. Имеются неплохие шансы на успех». Мы поверили. Снова расформировали нашу камеру: увели одних, привели других. Ушел Шескин, среди новых был всегда веселый Давид Кароль.

Кароль был мужчина средних лет, но густая сеть морщин сильно старила его. Несмотря на это, все звали его Котькой. Он сохранил веселость молодости и даже в тюрьме смеялся, как беззаботный мальчишка. Но у доброго Кароля было немало забот: дома остались две женщины — старая, давно овдовевшая мать и молодая жена, вышедшая замуж за Котьку за несколько месяцев до его ареста. Но Котька, как и все мы, требовал: «Даешь Котлас! Даешь Котлас!» К концу мая в Лукишках стало еще многолюднее: камеры «распухли» и продолжали наполняться арестованными… Понятие «нет места» для НКВД не существует — для арестованных место всегда найдется. Посуды новым заключенным не хватило, и миски стали общими. Неприятно, но можно привыкнуть. Зато впереди — утешение: Котлас. Там будем есть за накрытыми столами. Там будем работать и дышать воздухом. Там совсем иная жизнь…

Нас начало часто навещать тюремное начальство — офицеры НКВД. Один писал и уходил, другой тут же входил и принимался писать. «Когда поедем?» — спрашивали мы. «Нет состава, — ответил один из них. — Но скоро поедете». Что такое «состав»? Знатоки русского в камере толковали это слово по-разному. «Не хватает кадров», — говорили одни; «Нет, речь идет о вагонах», — говорили другие. Все удивлялись: «Служащих нет? Вагонов нет?»

Но вот наступил долгожданный день.

На пороге камеры стояли офицеры НКВД, и один из них зачитывал наши имена. Мы отвечали, как солдаты: «Здесь».

— Соберите все вещи в один узел. Миски и ложки оставьте. Когда будете готовы, мы вас позовем

— Прибыл состав? — спросил один заключенный.

— Да, поедете в трудовой лагерь.

— Куда? — спросил заключенный.

— Этого я не знаю, это знает начальник транспорта.

Дверь закрылась. Камера напоминала теперь вокзал. Шум и гам. У заключенных приподнятое настроение. Едем, подальше от этой грязи и вони. Бывший сержант помог мне сложить вещи. Оба мы помогли старому полковнику. Он бормочет: «На охоту едем, на охоту».

— Готовы? — спросил охранник через некоторое время.

— Готовы, готовы, — ответили мы хором.

С узлами за спиной мы вышли на тюремньй двор. Там уже ожидали заключенные из других камер. Нам приказали ждать. Мы терпеливо ждали, но время шло, и вместе с ним прошел час «обеда». Тюремные служащие носились по двору. «Сколько еще будем ждать?» — начали раздаваться недовольные крики.

К вечеру пришел офицер НКВД и сообщил, что произошли изменения в графике, и нам придется на некоторое время вернуться внутрь, но не в наши камеры, а в другие, временные. Мы были голодны, проклинали все на свете, но пришлось идти во временные камеры.

Временные камеры оказались в подвале. От карцера они отличались маленьким окошком, едва выглядывавшим верхней частью во двор. В них не было ни коек, ни тюфяков. Четыре стены и бетонный пол — вот вся обстановка. По величине она была не больше той, в которой я сидел во время допросов, но здесь было двадцать человек. Для узника НКВД место всегда найдется!

Наступило утро. Открыли дверь. Два охранника пересчитали стоявших, сидевших и полулежавших заключенных. Охранники не делают замечаний. Если в камере невозможно лежать, в ней лежать разрешается — даже посреди дня. Произошла ошибка в счете. Неудивительно. Здесь с трудом справился бы профессор математики, что же сказать о советском охраннике. Наконец нас удалось пересчитать. Охранник записывает. «Скоро получите хлеб», — заявляет он. Все к лучшему.

В окошко нам просунули нарезанный порциями хлеб. «Из чего будем пить кофе? — спросили мы хором. — Нам велели оставить чашки и ложки наверху. Из чего будем пить?» — «Получите другие чашки», — ответил охранники закрыл окошко.

Через некоторое время окошко снова отворилось.

— Получайте, — крикнул охранник.

— Что это? — спросили заключенные, стоявшие у дверей.

— Вы же сами просипи чашки для кофе…

— Что?

Это были … плевательницы.

Бак со скрипом подкатили к двери камеры. «Кофе», — объявил охранник в окошко. Мы отказались

— Из плевательниц пить не будем, — заявили мы хором.

— Другой посуды нет.

— Из плевательниц пить не будем. Мы люди Позовите дежурного офицера. Не будем пить.

Окошко закрылось. Котел потащили к соседней камере.

Мы ели хлеб всухомятку. Время завтрака прошло. Близилось время обеда. Снова открылась форточка.

— Что случилось? — спросил дежурный офицер.

— Нам дали плевательницы! — закричали мы. — Как можно из них есть?

Дежурный офицер приказал открыть дверь.