Допустим, вопреки очевидному, что документы, о которых идет речь, действительно подготовлены в АПНБ. Тогда возникает вопрос, требующий ответа, но обойденный молчанием: как они попали в руки российских спецслужб? То ли это их умелая работа в сочетании с халатностью и небрежностью корейцев, то ли это умелая работа корейцев, специально допустивших утечку?

Примечательно, что после утечки документов, задержания и высылки из России изменений в худшую сторону в карьере Чо Сон У не произошло. Уже в 2000 году он возглавлял отдел России одного из управлений Национальной разведывательной службы. [33]

Защита шла по всем направлениям предъявленного мне обвинения. И поэтому, несмотря на отсутствие каких-либо доказательств передачи мною документов и сведений, в суде оспаривалась и их секретность.

После того, как в ходе судебных заседаний были сделаны новые переводы корейских документов, защита и я многократно ходатайствовали о проведении новой экспертизы степени секретности. Мы исходили не только из того, что новые переводы при всей их предвзятости выявили серьезные искажения в списке сведений, полученных какой-то корейской организацией, но и из того, что сама экспертиза, проведенная на предварительном следствии, была порочна.

Следствие запросило и получило из МИДа официальный перечень секретных и совершенно секретных документов, к которым я имел доступ с марта 1994 года по июль 1998 года, т. е. за весь период моей работы в центральном аппарате после возвращения из Сеула. В нем содержалось 132 секретных и 27 совершенно секретных документа. Ни один из них следствие не смогло инкриминировать мне как переданный Чо Сон У. В то же время документы, якобы переданные мною южнокорейской разведке и которые были признаны экспертизой секретными, в официальном перечне МИДа не содержались.

Следствие также запросило и получило из МИДа документы, которые впоследствии экспертизой были признаны секретными. Все они поступили в Следственное управление открытой, а не секретной почтой, не имели грифов секретности и даже учетных номеров не то что секретной, но и обычной канцелярии, то есть в МИДе они секретными не считались. При этом отправителем документов, подписавшим сопроводительное письмо, был директор Департамента безопасности МИДа, курирующий в министерстве вопросы соблюдения режима секретности.

Все это, разумеется, не устраивало обвинение. И дело должна была поправить соответствующим образом организованная экспертиза.

Секретность большинства документов обосновывается в первую очередь ведомственным перечнем сведений, подлежащих засекречиванию в МИД РФ от 5 августа 1996 года. Он никогда и нигде не публиковался и не представлялся на государственную регистрацию в Министерство юстиции.

Секретность еще одного сведения относительно комплекса радиотехнической разведки «Рамона» экспертиза ГРУ ГШ обосновала в том числе и приказами по Министерству обороны с грифом «секретно» от 9 сентября 1993 года и 1 июля 1996 года, с которыми я, разумеется, не мог быть знаком и которые не могли быть и не были опубликованы. Это те же приказы, которыми в свое время безуспешно пытались обосновать секретность сведений, разглашенных экологом Александром Никитиным. К тому же один из этих приказов от 1996 года был издан уже после даты инкриминируемой мне передачи сведений.

Вместе с тем, в соответствии с Конституцией, перечень сведений, составляющих государственную тайну, определяется федеральным законом. Согласно статье 15 части 3 Конституции РФ, нормативные правовые акты, затрагивающие права, свободы и обязанности человека и гражданина, не могут применяться, если они не опубликованы официально для всеобщего сведения. А постановление Конституционного суда от 20 декабря 1995 г. совершенно четко говорит о том, что «уголовная ответственность за выдачу государственной тайны правомерна лишь при условии, что перечень сведений, составляющих государственную тайну, содержится в официально опубликованном для всеобщего сведения федеральном законе. Правоприменительное решение, включая приговор суда, не может основываться на неопубликованном правовом акте, что вытекает из статьи 15 части 3 Конституции РФ».

Таким образом, не нужно быть квалифицированным юристом, чтобы понять изначальную неправомерность экспертиз. То, что так поступили сотрудники МИДа, не вызывает удивления, так как в составе экспертной группы не было ни одного юриста. Их подбирали по совсем другим признакам, благо штатное расписание министерства это позволяет. Но то, что они не были самостоятельны, и у них был соответствующий куратор — очевидно. Так, например, они вдруг подвергли экспертизе сведение, которое отсутствовало в постановлении о назначении экспертизы. Наивно было бы думать, что они сделали это по собственной инициативе.

И вообще, в составе экспертов нет юристов, но есть юридическое обоснование экспертизы, устроившее следствие и все суды. Можно быть абсолютно уверенным, что никто из них в жизни не слышал, а уж тем более не читал, все те законы и нормативные акты, на которые они ссылаются и которыми с легкостью оперируют.

Ни одна из экспертиз не ответила на вопрос о том, какой конкретно ущерб нанесен или мог быть нанесен стране разглашением сведений. А если нет конкретного ущерба, то о каком преступлении может идти речь? Общий вывод судьи Комаровой в приговоре о том, что разглашение сведений создало «возможность посягательства на состояние защищенности жизненно важных интересов государства — конституционного строя, суверенитета и территориальной неприкосновенности РФ от внешних угроз» также не конкретен. Более того, это порочит Республику Корею и оскорбительно для России. Неужели можно всерьез полагать, что, разузнав какие-то сведения о российско-северокорейских отношениях, Южная Корея получила возможность изменить наш конституционный строй и оттяпать у нас часть территории?