— Наверное, хорошо, — задумчиво кивнула Лена. — Но я, знаете, что заметила? По поводу этих Путилиных Костя никогда не позволяет себе никаких сомнительных высказываний. О ком угодно, только не о них. Похоже, он метит куда-то.

— Куда именно? — не поняла Настя.

— Например, в наследники, — усмехнулась молодая женщина. — Путилины — люди небедные, деньги у них есть, вот Костя и подмазывается к ним. Уж не знаю, на что он там рассчитывает, на наследство или просто на вспомоществование, но это очень заметно и очень противно. Не удивлюсь, если узнаю, что они ему уже сейчас подкидывают деньжат.

«Или деньжат, или какие-то загадочные пакеты», — мысленно дополнила Настя.

А что, если конструкция чуть более сложная? Кто-то из супругов Путилиных — потомок Румянцевых, а Костя — их сообщник? Вопросов все больше, а ответов все меньше.

Напоследок Настя спросила у Лены о гостях, проживающих на втором этаже главного дома, в гостиничных номерах. Оказалось, что все трое — два друга и дама-профессор — заехали в усадьбу уже после Нового года, стало быть, к разбитому зеркалу и разбросанным волосам отношения иметь не могли. Ну и ладно, больному легче, значит, остаются охранники, Еремеев, эмигрант Полосухин и завхоз Беляков.

— Заходите, — донесся из-за двери голос Тамары, — не заперто.

Настя вошла в апартаменты Тамары и огляделась. Хозяйки не было видно.

— Идите сюда, — раздалось откуда-то справа, — я здесь, в мастерской.

В этой комнате Настя еще не была, до этого Тамара принимала ее в гостиной. Дверь направо из прихожей была распахнута настежь. Тамара стояла перед мольбертом и писала акварелью. Комната была на удивление светлой, угловой, с четырьмя окнами, выходящими на юг и на восток.

— Вы еще и рисуете?! — не сдержала восхищения Настя. — Можно посмотреть?

— Да ради бога.

Тамара отступила назад и полюбовалась на свою работу. Настя подошла ближе, рассматривая незаконченный рисунок женщины в старинном платье и с замысловатой прической.

— Красиво, — сказала она искренне.

— Спасибо, рада, что вам нравится. Это эскиз к новому спектаклю, который мы будем ставить.

— А шить тоже вы будете?

— Конечно.

— Просто удивительно, вы и шьете, и рисуете…

Настя оглянулась и заметила на стенах вышивки в рамках.

— …и вышиваете. Как вас на все хватает?

Тамара посмотрела на нее с удивлением и недоверием.

— Ну а как же, Настенька, нельзя жить только профессией. Вы сами разве ничего не делаете такого, что выходило бы за рамки вашей работы?

— Нет, — призналась Настя со смехом, — я только пользовалась иностранными языками, переводила за деньги во время отпусков, да и то уже много лет этого не делаю.

— Почему?

— Потому что переводчиков и без меня достаточно, сейчас знание языков — не проблема, не то что в начале девяностых.

— Ну а шить? — продолжала допытываться Тамара. — Вышивать? Вязать? Готовить? Вы хоть что-нибудь делаете для собственного удовольствия?

— Нет, — Настя покачала головой, — я всю жизнь для собственного удовольствия работала, больше я ничего не умею.

— Ну а теперь, когда ваша работа закончилась?

— Я нашла себе другую, почти такую же.

— А когда и она закончится? Вы не можете раскрывать преступления до самой смерти, существует предел физических и интеллектуальных возможностей человека, который никто не отменил. Да, вы можете еще много лет сохранять прекрасную форму, и дай бог, чтобы так оно и было, но мало ли что может случиться? И вы не сможете больше заниматься тем, что вы любите и умеете. Что вы станете делать?

Действительно, что она станет делать, если нельзя будет заниматься любимой работой? Хороший вопрос. А ответ на него звучит очень грустно.

— Наверное, я тогда умру, — тихо сказала Настя.

Тамара аккуратно поставила кисти, вытерла руки тряпкой.

— А вот это неправильно, — строго произнесла она. — Вы, Настенька, живете на одной ноге.

— На одной ноге? — в изумлении переспросила Настя. — Это как?

— А так, что ваша единственная нога, ваша единственная подпорка в этой жизни — это ваша работа сыщика. Отними у вас эту работу — и вы рухнете, как будто из-под вас выдернули опору. Всегда надо иметь как минимум две ноги, тогда вы не упадете, а лучше три или четыре. Вам надо обязательно чем-то заниматься, помимо своего сыщицкого дела.

— Чем, например? Крестиком вышивать?

Настя сама не заметила, как в ее голосе зазвучало легкое пренебрежение.

— А хотя бы и так. Что в этом плохого? Вам кажется, что это мещанство? Я, знаете ли, тоже так думала, когда была совсем юной. Мне в те годы почти все казалось мещанством, кроме чтения, рисования и парикмахерского дела. Но я прожила долгую жизнь и поняла, что шить, вышивать, вязать, готовить, фотографировать — это замечательно. Можно писать стихи или прозу, можно рисовать, можно заниматься музыкой, играть в самодеятельном театре, петь в хоре, работать волонтером в любой организации, начиная от хосписа и заканчивая приютом для бездомных животных. Занятий тьма-тьмущая, было бы желание. А желание у вас должно быть, и очень плохо, что его нет. Только чем-то занимаясь, можно сохранить себя, если нет возможности остаться в любимой профессии. Вы же знаете, у любимых профессий есть одно неприятное свойство: они, как правило, жестоки и всеми силами стараются отделаться от тех, кто слишком сильно их любит, слишком сильно к ним привязан. Любимая профессия не терпит кумирства и обычно жестоко мстит тем, кто сотворил из нее кумира. Вот такая у нее особенность. Вы только представьте себе, как это замечательно: вы приходите домой, готовите вкусную еду, кормите мужа… Кстати, что любит ваш муж?