— Слушай. Все один к одному выходит. Прадед мой воевал у Кучук-хана, знал Хлебникова, принимал его как великого дервиша. Остались воспоминания прадеда о Хлебникове, записанные отцом. Они дружили, потому что к ним обоим придирался Абих. Хлебников говорил, что Абих следит за ним, хочет выведать у него тайну времени, которую Велимир недавно открыл. Тайна эта очень важная, потому что может переменить мир, с ее помощью можно везде разжечь революцию. Но Хлебников не хотел крови. Абих сделал так, что послал прадеда на смерть — с запиской к Сокольникову. Задача была в том, чтобы узнать, что написано в этой записке. Хлебников помог ему прочитать. В ней было сказано, что подателя сего следует расстрелять, как контру. Прадед с тех пор почитал Хлебникова как спасителя. Абих на первый взгляд авантюрист. Но я его постепенно понял. Он почитал Хлебникова, был к нему пристальным, стремился изучить. А жестокость — от молодости. В молодости не понимаешь, что такое смерть. Потому что не понимаешь, что такое жизнь. Жизнь в юности не ценна. Я понял Абиха не сразу. Он спешил, спешил, время шло, он знал, чем оно завершится, он хотел сгореть прежде сам, для себя, осветить перед собой своим горением хоть что-то, а не провалиться спичкой в горнило. Абих вычитал у Хлебникова в «Досках» про 1941 год, что тогда как раз и произойдет апокалипсис. Вот он и готовился. Абих пишет, как был командирован зимой 1933 года в Ставропольский край, участвовал в продразверстке. Сидел в телеге, за которой женщина бежала по распутице, рыдала, кричала, молила не оставить ее без хлеба с двумя детьми. Абих пишет, что смотрел ей в глаза, все пытаясь что-то понять — не время, не эпоху, о которой талдычил начальник комсодов Копылов, — не цель того, на что был послан, а вот ту самую девку-смерть, с которой всегда толковал про себя, пытался разглядеть ее в безумных зрачках. И разглядел эту пляску, этот белый всполох юбки, с секущим разворотом, бледную скулу… Абих аккуратно поднял ногу с мешка, наполненного на четверть, и столкнул его под колесо. Женщина упала на мешок и скоро пропала из виду за пригорком. Черная степь развернулась, потекла валко. Абих наслаждался тишиной. Вопль бабы еще стоял в ушах.

Хашем рассказывал не спеша.

— Абих охотится за Хлебниковым, потому что собирает за ним листочки, которые вечно теряет поэт или оставляет как ненужные, прихватывая с собой только то, что ему кажется существенным. Вот какая фраза отравила Абиха: «Мы стоим у порога мира, когда будем знать день и час, когда мы родимся вновь, смотреть на смерть как на временное купание в волнах небытия». Абих боялся смерти и влекся к ней, как к юнице: он был заворожен тем, что за ней, — только о девушке-смерти и думал. «Окунуться истоком в ее ложесна, осветить солнечным сплетеньем потемки ее лона», — так он неловко выражался про себя.

Абих от первого лица говорит о Хлебникове разное: что поэт — дебил, что он невозможно пахнет. Абих — красавчик, он немного издевается над Хлебниковым, но в то же время опасается и заискивает — ждет от него реальных формул устройства времени, и ждет не напрасно. Он заводит с ним провоцирующие разговоры, спорит как умеет. Хлебников в какой-то момент раздражается, а в какой-то замыкается. Абих наседает, ведет его к проституткам. Искуситель, так сказать. Сам справляется с девушкой — и нагибается подсмотреть за Хлебниковым: в щелочку за шкафом. Видит, как тот, перекошенный, выломив плечи, словно птица с неполно сложенными крыльями, и схватившись за край кровати, сидит: опухшие ноги в тазу. А ноги всегда у него были отекшие — Хлебников если чем и страдал, то вечным голодом, хроническим недоеданием, которое скрывалось под нездоровой опухшестью, придававшей ему вид ложно благополучный. Перед ним на коленях сидит девочка, он сам в какой-то длиннющей рубахе, женской. Она моет ему ноги — медленно припадая, отстраняясь. Ноги-столбы, кривоватые; волосы на них неопрятны, потому что растут неравномерно.

Потом Абих возвращается, хватает ее, стаскивает с нее клиента — одышливого базарного торговца, достает деньги, показывает ей.

— Что он говорил тебе?

— Кто? — девушка плотней закуталась в лоскутное одеяло.

— Ну этот, длинный.

— Ничего не говорил.

— Ты расскажи, как это было. Все до последнего словечка. Чего ты делала с ним? Что он говорил? Что заставлял делать?

— Да ничего я не делала. Зачем вам?

Абих подскакивает к ней, тянется ударить, но девушка проворно отстраняется, откидывается на другую сторону кровати, пощечина у Абиха выходит холостой, а он сам едва не валится на кровать.

Девушка принимается плакать и говорит теперь сквозь всхлипывания.

— Да чего пристали? Что говорил? Не ваше дело.

Ничего не добившись, Абих уходит. Но прежде хватает себя за кончики ушей и долго трет переносицу. Девушка с полной горстью веснушек на лице обнимает себя за плечи и тревожно ожидает, что еще выкинет комиссар. Она его боится. Она его знает — он настырный, упорный и старательный, как инженер. Прежде чем раздеться, он достает из-за пазухи бинт, баночку, смотрит на этот стеклянный объем, марлечку берет на просвет, деловитость его оборачивается созерцанием: ничего не видит, не слышит, такая у него гигиена. Мазь цинковая, марля стираная. Все это он прячет, все это не нужно. Дальше он сжат, косен, обстоятелен и в самый момент содрогается как больная кошка, срыгивающая селедочную голову.

В соседней комнате, за дощатой перегородкой слышен обиженный шепот; чадный запах пережаренного лука лижет оконную раму. Пансион «Отель Марата» пронизан столбом любовной тишины, как скальная порода хрустальной жилой. Искусанный угол подушки, скомканные простыни, возглас, и после обрыв, мертвое безмолвье. Затем вдруг воркотня, всплески рук, оживление, крошки табака из размятой папиросы сыплются в складки белья, стряхнуть, разгладить, подобрать наслюнявленным пальчиком с волосатой мужской грудины; пряди дыма вытягиваются к окну, тончают над узкой улочкой Форштадта; босая женщина на корточках поливает и трет мыльный ковер. Пыльная листва оживает от предвечернего бриза. В окне чечевичка морского горизонта изумрудно надкалывает небо; в каменном городе оживают теплые тени заката.

«Если рай существует — я имею в виду взрослый — а не рай детский, который всегда есть, как основа жизни, — повторяю, если взрослый рай существует — он должен заканчиваться с обеих сторон именно этими воплями трудного счастья. Так должно», — пишет Абих.

В этом деле главное — не задумываться. И никаких поцелуев. Тело отдельно, душа отдельно. Сразу отскочить, дать в грудки или по губам. Но всякие попадаются, не каждому врежешь — шею свернет. Однако же никогда она не уставала, в таком деле без склонности никак. Неправда, что есть такая сила, которая способна принудить, всегда есть выход: хочешь — нищенкой, хочешь — монашкой, мало кто — жертва растленья. Вера, сестра старшая, любезная, говорит, есть женщины, которым эта профессия не дается, не по складу. Так же как не всякий человек в монахи пригоден. В тот раз, с долговязым, она сразу почуяла неладное. Вера учила — не со всяким идти можно, но в тот раз ничего не предвещало, с виду он смирный, главное, не думать, чтоб не задохнуться, привычно легла, подняла подол, решила, что с него хватит, однако никогда не грубила, попросят с подходом — и работаешь справно. Он и не посмотрел, тихо лег рядом, вытянулся, замер, глянул на нее, вытянулся еще, поерзал и тоже задрал рубаху на лицо. Так и остался лежать. Она поднялась, уставилась на его живот. Она ощупывает его член, отнимает от пупа резинку, видит в сумраке паха его смуглый цветок, сквозь штаны теперь дотрагивается до него, аккуратно, но, ничего не добившись, отнимает его руку от лица и видит, что намочена рубаха, на глазах его слезы испуга и отчаяния.

— Ты чего это? Мил человек, чего ты? Ты малохольный, что ли?

Не шелохнется. Тянется навытяжку, губа дрожит.

И тут жалость обняла ее. Поцеловала. Сама зашлась, но одернулась, слезы — лишние хлопоты; оправила платье, убрала волосы, раскачала примус, горелка загрохотала, дно с раковинкой на эмали покрылось жемчужным бисером, кристаллы марганца, блеснув с горлышка пузырька, замутились в тазу вспышками астр.

Разбавила холодной. Подвела, засучила штанины, подтолкнула, и он шагнул ребенком в таз: поджал губу и ахнул внутри, зажмурился, замер, что-то вспоминая, и после задохнулся от ласки чужой руки, мыльного облака, отжатого ажурной мочалкой-люфой…