Лет сорока, пухлолицый, дородный Мир-Баз с высоты кресла, с которого едва доставал до полу башмаками на толстой, в три пальца, подошве, встретил нас вороным отливом волос, сверканьем перстней и золотой цепи из-под раскрытой на три пуговицы голубой рубашки. Он был приветлив: благоволил к Фаруху, понравился ему и я. Наши шахины были ему кстати, арабы очень любят этих изящных рыжеголовых красавцев.

На востоке трудно отличить хвастовство от светского сообщения, и скоро я узнал все о процветающем бизнесе Мир-База, разговорчивость которого к тому же объяснялась как желанием блеснуть знанием английского, так и нуждой в нем потренироваться.

— Ну и лихолетье нынче, — воскликнул Мир-Баз, потирая руки. — Горячее время! Очень горячее! Соколиный сезон длится только три месяца. В это время между шейхами разражается состязательная грызня. Если шейх увидит почти белого или почти черного сокола — и тот и другой окрас чрезвычайно редкий, — с этим шейхом случается сердечный припадок. Он должен купить эту красоту во что бы то ни стало.

— Ну и во что ему красота обходится?

— Это не твоя цена, парень. Забудь. За сибирского сокола я беру не меньше восьмидесяти тысяч долларов. Рекордная ставка в этом году в Белуджистане — сто десять тысяч за светлоперого балобана, пойманного у самой границы с Тянь-Шанем. Но к тому времени, пока птичка эта долетит до Ближнего Востока, стоить она будет много дороже.

— Обалдеть, — сказал я, беря предложенную Мир-Базом сигарку.

— Ты ведь знаешь, парень, арабы верят, что мясо хубары — афродизиак, повышает половую активность, продлевает молодость, — подмигнул мне Мир-Баз.

— Да, я слышал.

— Ага, ты слышал. А знаешь ли ты, что шейхи за день съедают одну хубару, а в праздники — две?! За год они употребляют пятьсот штук.

— Людоеды…

Мир-Баз засмеялся. При этом было ясно, что он не столько ужасается или потешается над своими клиентами, сколько хвастается их прожорливостью, она для него часть их величия.

Однажды в самом начале декабря Мир-Баз добыл для нас приглашения на обед к одному из прибывших на охоту шейхов. Прием устраивался в доме, принадлежавшем одной из могущественных феодальных семей. Род этот управлял областью Сарпур, объединявшей все те пространные наделы, где члены королевских семей Дубаи и Катара собирались в этом году охотиться на хубару.

К саудитам сейчас должен был присоединиться некий влиятельный шейх, ради которого этот обед и был сервирован. Имя его Мир-Баз не сообщил, сказав только, что мы будем ему по гроб обязаны, ибо особа эта необычайно могущественная и высокочтимая. Фарух, который смущался любого официоза, не очень-то хотел идти на этот прием, но меня глодало любопытство, и я его уломал.

Красные, белые, желтые шатры, раскинувшиеся посреди Кветты, парусили, дышали и хлопали. По периметру шатры были обставлены преимущественно креслами, окрыленными золочеными ручками, и кушетками с гобеленовой обивкой, как в Лувре. Подавальщики в накрахмаленных белых пиджаках разносили выпивку. Стаканы с запретным алкоголем были стыдливо обернуты в салфетки. Покуда все замерли в ожидании шейха, я приветствовал нескольких клиентов Мир-База — действующих и бывших министров Пакистана. Все они помнили нас, были довольны нашими шахинами, интересовались, как идут наши дела. Фарух кивал, я жаловался на скуку.

«Мы должны найти вам подходящее место», — шепнул нам хозяин приема Амид Гхани, получавший от Мир-База тучные комиссионные за возможность быть представленным саудовцам высшего ранга. Судя по всему, наши птички в самом деле произвели фурор, раз уж нас решили приподнять над поверхностью земли.

«Вы не должны сидеть слишком близко к Принцу, чтобы не вызвать подозрение, но в то же время он должен вас заметить и пригласить посидеть с ним на кушетке». В конце концов было решено, что я сяду между феодалом, невысоким, плотненьким человеком, с вымазанным бетелем оскалом, и бывшим министром, а Фарух по правую руку от феодала.

«Его величество Осама бин Мухаммед бин Авад бин Ладен», — объявил Амид Гхани, и мы подскочили со своих мест, сделали почтительную стойку.

«Еще его зовут — Принц, Шейх, Аль-Эмир, Абу Абдалла, Шейх Аль-Муджахид, Директор, Имам Мехди, Добряк-самаритянин — выбирай!» — вполголоса похвастался осведомленностью феодал и презрительно буркнул мне на ухо: «Только никакой он не „его величество“. Он всего-то однокурсник племянника правителя Дубаи, они вместе учились в Джидде. Этот Принц — головорез, воевал в Афганистане, а вот охотник он никуда не годный. В прошлом году, когда не смог выследить ни одной хубары в моих владениях, вместе со всем лагерем нагрянул в Кучукский национальный заповедник, где за десять дней убил двести хубар и три десятка газелей и туров». «А кто же ему разрешил?» — спросил я. «Никто — ни Моисей, ни Иисус Христос, ни пророк Мухаммед — никогда не говорил, что Пакистан должен быть нищим».

Но вот Принц вплыл в шатер. Выражение его лица оставалось бесстрастно, покуда он обходил с приветствием собравшихся гостей. Субтильный, величественно высокий, чуть сутулый. В отличие от саудовских аристократов он носил не щегольскую бородку а-ля ван Дейк, а простую, как носят муллы. Одет он был в черную робу, иссеченную золотой тесьмой, белоснежный тюрбан венчал высоко поднятую голову.

Принц опирался на посох, позади неотступно следовал слуга. На руке, вдетой в кожаную крагу, слуга нес сокола невиданного окраса — почти полностью белого, лишь к плюснам перламутрово отливавшего подпалинами, оттенка топленого молока. Я никогда не видел таких соколов, даже не подозревал, что подобный окрас существует.