— В этом доме газет не было три века, — улыбнулся Джавад. — И, надеюсь, не будет никогда.

Вместе с нами в лагерь спустились слуги Джавада и забрали оставшийся священный груз.

— А что это за человек — Джавад, кто он? — спросил я вечером у костра Александра Васильевича.

— Джавад — потомственный суфий, суфийский шейх. Те парни — его ученики, мюриды, дервиши, отказавшиеся от самостоятельной жизни для того, чтобы постичь Бога. Джавад содержит ханаку: зимой в его доме собираются дервиши со всех концов Талышских гор и Мугани. Жалко, но у него скоро возникнут проблемы с Макиевским.

«Суф!» — восклицали мы после того похода, когда сталкивались с чем-то заслуживавшим восхищения.

«Суф!» — говорил я отныне, провожая взглядом Гюнель, узкие ее бедра, поражавшую высотой грудь.

И еще. Такое певучее, ошеломляющее ясностью и страстью выражение лица, пугающее своей природной дикостью, как у того дервиша, встреченного нами в горах, я потом однажды обнаружу у Хашема много лет спустя.

Как добраться от Ширвана до Баку? — Нет ничего проще. Достаточно выйти на сальянскую трассу рано утром, взмахнуть рукой, отшатнуться от вильнувшей машины, мчащейся с включенными еще фарами, — Ford Transit, Volkswagen или «Газель» тормознется, сдвинешь за собой дверь — «Салам!» — схватишься от рывка за сиденье, отряхнешь брючины от придорожной пыли, увидишь, как разбегается резко степь за окном, дрожит вблизи и вдали — ползет величаво, закругляется плоскостью великого немого гончара; свет теплеет из сумерек, расходясь повыше зарей. В маршрутке царит единение — сельчане, все как один в новеньких костюмах, выглаженных, открахмаленных до хруста рубахах, герои опрятности, закуривают одновременно, не вразнобой, и водитель спешит не отстать: сельчане мчатся в Баку, малознакомую столицу, единственное место заработка.

Директор ожерелья заповедников — немец из Восточной Германии по фамилии Эверс. Ездит на стареньком джипе с иностранными номерами. Нянчится с ручной злобной макакой, паясничающей на заднем сиденье джипа.

Главный бухгалтер Ширвана — Эльмар Керимов, 29 лет, симпатичный молодой человек с рыхловатой фигурой — полные бедра, слабые плечи, но лицом сухой и ясный. Разговаривает со мной с интересом, но строго. Рассказал, как устроился в этот заповедник — никогда зоологией не интересовался, но закончил факультет менеджмента.

— Я — турок, — говорит Эльмар. — Но это ничего не значит. Многие нас обвиняют в высокомерии. Это неправда.

Эльмар любит поговорить о божественном. В его кабинетике (офисе, как он выражается) висит молельный коврик.

Эльмар встает из-за стола, когда входит Хашем.

Вороная ассирийская щетина. Курчавая сильная грудь, рубашка расстегнута на две пуговицы. Он красив тем типом восточной красоты, которая не содержит слащавости. Курил, положив ногу на ногу, отводя дымящуюся сигарету от лица, зажав ее по-особенному в трех пальцах, густые длинные ресницы смягчали огромный черный блеск глаз, подбородок чуть приподнят, строгий, безупречный строй черт, растаманская шевелюра…

Хашем стал говорить сразу, будто еле дождался меня. Я еще толком не мог поверить в то, что его вижу, слышу, а он тащил меня за шиворот. Я просил разъяснений, он сбивался, повторялся, скакал по смежным областям, наконец мы вместе сбивались на то, что наперебой вспоминали знакомых и соседей. Хашем рассказывал, иногда прерываясь от смущения или от того, что вдруг задумывался, насколько мне безразлично то, что он говорит, какой в дальнейшем будет толк от того, что я услышу его рассказ.

…Старшие егеря — хорошие крепкие мужики, иногда выпивохи: один с сильными руками и добродушной неспешной речью, другой черненький лысоватый, очень добродушный, всегда охотно говорит по-русски, скучает по империи. Зовут Тимур, плавал всю молодость на торговых судах, получал чеки, все было отлично. А теперь — пшик.

— Советский союз был рай. А сейчас, я тебе честно скажу… — Тельман понизил голос и оглянулся с хитрецой. — Я тебе так скажу. Если будет война с Россией — никто воевать не пойдет. Все сразу пойдут сдаваться. Я точно тебе говорю.

Самый страшный начальник в окрестностях — друг директора-немца, министр экологии. Правда, его здесь видят не чаще, чем раз в полгода. Очень строгий. Но и он уважает Хашема. Регулярно приезжают комиссии, особенно в последнее время в связи с птичьим гриппом. Птицы тут перелетные, инфекция со всех краев света, особенно из Азии.

Однажды уже на подъезде к домику егеря увидели: кто-то метался в белых одеждах. Арабы?!

Оказывается, это член комиссии, известный ранее даже в союзном масштабе эпидемиолог: надев защитный костюм и респиратор, он носился по краю тростника, за ним бежал коротконогий толстенький человек в охотничьем обмунировании, тирольской шляпе и поясе с патронташем. Вдруг он вскинул двустволку и — жахнул дробью. Дробь бьет негромко, будто резко пучком веток рассекается воздух.

Эверс — директор союза заповедников, непосредственный начальник Хашема, человек вежливый, но упрямый. Его идеей фикс был непременный подсчет и учет вверенных ему хозяйств. Эверс желал, чтобы было учтено все — орланы-белохвосты, стрепеты и джейраны. Ему не давал покоя вопрос — куда девалась сирийская чесночница, каковая согласно описи 1986 года встречалась на маршрутах № 4, № 7 и № 14 — 7, 5 и 9 раз соответственно.