Перс
вернуться

Иличевский Александр Викторович
Шрифт:

Тем временем мы вошли в чайхану, мальчик, сидевший у открытой печки, поднялся нам навстречу. Хашем достал из-за пазухи тетрадь, полистал, протянул мне.

Мы попросили чаю, лепешку и шоколадку.

Я вчитался в три страницы мелкого убористого почерка, расчехлил фотоаппарат и переснял два разворота, разложив на столе. Вот они:

Палач [17]
В ту ночь стрелки прыжком настигли час рассвета.Ночью бессонница читала мне Коран, я записывал:«Терпи, мое время, мой разум, душа…»На рассвете лег, потолок закачался, как дно лодки,через все тело поплыла сквозь плоть,разрывая прутьями ткани,потянулась долгая птичья клетка,узилище, геометрия зла, мышца абстракции.Я замер в предчувствии, что со мной вновь случится припадок, как в ту ночь со второго на третье января,когда каждая клетка тела открыла око числом,и даже пот, стекающий у меня со лба, — одна его струйка стала единицей, другая четверкой,а судорога скрутила ноги в семь и девять.Я успокоил Гюзель и отправил ее спать в соседнюю комнату. А сам в 7:10 вышел из дому за цветами, очень хотелось взять в руки тюльпан, успокоиться,вдохнуть его пряность, его черно-алую бездну.Я собирался вернуться часа через два,хотя не знал еще, где возьму цветок.Я продвигался к тюльпану в бреду, спасительно,судорожно помня о том, что друг моего детства был Адмиралом тюльпанов, обладал целой плантацией, прохладные, скрипучие листья полно и туго лежали в ладонях…Вчера весь день в кармане пролежали 26 манат,26 — икона хуруфитов (26-я сура, «Поэты»).Пять из них я отдал Аббасу, чтобы купил зерна для птиц. Итак, теперь я владел 21-й сурой, «Пророки».Я отсчитал от ворот сорок шагов и встретил старуху.Я заговорил с ней, спросил, где работает.«Уборщицей в Доме культуры. Пенсии не хватает.Сыновья помогают редко».Я вложил деньги в шершавую ладонь труда.21-я сура зазвучала в линиях ее судьбы.Я огляделся и ничего, кроме солнца, не увидел.И тогда я пошел прямо за восходящим светилом.Я принял его за тюльпан, я возжелал заглянуть в его черную сердцевину.Никуда не сворачивая, забыв о себе.Миновал кинотеатр и за бензоколонкой встал перед забором с витками колючей проволоки.За ним высился лес ветвистых антенн.Они гудели от ветра.Я взобрался на пригорок, нетерпеливо обдумывая,что делать дальше. Солнце влекло меня за собой, торопило.Из дыры в заборе вытекла собака. Вдруг предо мной возник подросток.— Что это за место? — спросил я его.— Запретная зона. Как только перелезешь, сработает сирена, прилетит охрана.— Кого ты любишь больше всех на свете? — спросил я ребенка. — Родину, маму. Бога.— Ты совершаешь намаз? — Нет. Я пока не могу. Моя мама совершает намаз.— Понимаю тебя. Я тоже пока не в силах. Скажи, как обойти это проклятое место? Я хочу всегда идти прямо.— Тогда иди налево, через кладбище. Но будь осторожен, там стая одичавших собак. Подбери палку, насобирай камней. Я поблагодарил и прошел через кладбище, оглядываясь на портреты умерших, блестевшие от росы. Покойная сила мертвых душ волновала мои мысли. Я лег на землю ничком, прислушался. Скоро я снова вышел на прямой путь. Но почти сразу остановился перед стелой. На ней сидела птица. Как над добычей, она распростирала крылья, изгибала шею. Я подошел к водителю стоявшего рядом автомобиля и спросил:— Зачем здесь этот памятник, откуда?— Не знаю. Ты ведь сам знаешь.— С чего ты взял? Я здесь впервые.— От твоего лица идет сияние.— Как же выйти на прямой путь?— Впереди тоже есть статуя, статуя льва, от него — поднимайся выше.Я дошел до льва, он смотрел на плакат с изображением президента, указывающего наследнику путь в будущее. Лев мне не понравился, я принял его за идола. Я обошел его, закидывая камнями. Сошел, испачкав всю куртку известкой, сбросил ее под куст и стал подниматься выше. Дорогу мне преградило деревце. Я передвинул его, чтобы идти прямо. По дороге я спросил у старухи, подметавшей тротуар:— Куда ведет этот прямой путь?— Он ведет все прямо и прямо. Подождала, спросила трогательно, с заботой:— Сынок, ты тоже болен?— Нет, а в чем дело?— Мой сын душевнобольной. Он тоже выходит из дому и не может найти дорогу обратно. А ты, ты умеешь возвращаться?— Да, я умею. Я поэт и переводчик. Со мной все в порядке. Я пошел дальше, хотелось пить, отдохнуть.Тут я увидел траурную палатку.Подошел, поздоровался, пролепетал благословение,сел и попросил попить. Мне принесли чай и на блюдце шесть фиников.Я отпил и заплакал. Ко мне подошли,спросили, в чем дело. Я мотнул головой:«Ничего, все в порядке». Я выпил кипяток и съел четыре финика. Я спросил имя усопшего человека. «Гюзель», — ответили мне.Поблагодарив за все, я снова вышел на прямой путь.Солнце уже взошло над горизонтом.Вдруг мысль мелькнула в мозгу птицей: дойти до острова Артем, попроситься к Гюнель,к бывшей однокласснице, в которую был влюблен мой друг,Адмирал тюльпанов, пропавший в Америке…Попроситься на чай к Гюнель, заняться с нею любовью и после двинуть, как в детстве, на эстакаду,уводящую в море, далеко-далеко, достичь той точки,когда вокруг нет ничего, кроме горизонта и моря,нет никакой земли, а только волнистая нитка эстакады тянется в море, возможно, до самого Ирана,и мне пригрезилось, что, как Христос по водной глади,я в конце концов смогу дойти до Мекки,а может, и до Иерусалима.Я шел вдоль трассы, и автомобили пронзали меня,как пушечные ядра. Я миновал Мардакяны.Я шел мимо бакинских сел, выходящих к морю,в виду их мне дышалось легче — море давало свободу груди, и я мог раздышаться в Иран,в Исфахан, в Шираз, мне было легче, когда глаза ласкали горизонт или обрезались им,его лезвием, источая слезу. Я не заметил,что слезы давно заливали мои щеки; при порывах ветра леденела влажная кожа.Я прошел мечеть, мусульманское кладбище,христианское кладбище, где заметил среди крестов одинокую мужскую фигуру.Я шел за солнцем и чувствовал, как все цветы,все солдаты-тюльпаны поворачивают за мной свои лица, тянутся постичь прямой путь.Все пчелы, очнувшиеся от спячки,выравнивают линии своих полетов.Наконец я взобрался на холм.В небе прямо надо мной парил сокол.Я видел строй его перьев.Светлый сокол то приближался ко мне,и я тянулся ему навстречу, но птица снова отдалялась.Противоположный склон холма завершался обрывом,и я присел на вершине передохнуть, подумать.Скоро мне навстречу поднялся человек в соломенной шляпе. Венок из засохшего хлеба на голове — символ затаенной смерти.— Стой! — приказал он мне, и я остановился, готовый уже прыгнуть с откоса. Он кого-то позвал по имени, и вдруг,как из-под земли, показался мальчуган, пяти-шести лет. — Давай топор!.. Мальчик обернулся и поднял топор, огромный, как у мясников, размером с плаху. Палач вознес его над моей головой, спросил:— Что есть прямой путь?— Ислам, — ответил я мгновенно.— Молись, сейчас ты умрешь. Солнце высекло искру о край лезвия.Глядя ему в глаза, я прочел «аль-Фатиха» и «Ихлас». Ангел шептал отрешенно вместе со мной, а когда я произнес последние слова, опустил топор и спросил помощника: — Может, свяжем его? Потом спросил меня, кого я ищу. Я выпалил наугад:— Своего брата, Илью.— Кто он?— Не знаю, — ответил я. — Я не знаю, кем он стал.— А кого ждем мы?— Не знаю.Только сейчас я вспомнил о Гюзель, о ее доме, может быть, она ожидает меня?— Как ты сюда добрался?— Поднялся с дороги.— Что ты тут делал?— Сидел. Долго сидел. Сокол хотел сесть мне на голову.— Отойди, отойди от меня, — вдруг выпалил человек в соломенной шляпе. Он испугался, мой палач, попятился назад: — Я тебя боюсь!— Извини, я не хотел тебя напугать, я только ответил на твой вопрос. Мы вместе спустились на дорогу.— Куда ты идешь? — снова спросил палач.— Я пришел сюда по прямому пути,а теперь должен вернуться. Как мне добраться?— Иди так же прямо, сам путь тебя выведет.— Ко мне больше никто не прицепится?— Иди, не бойся.И я снова пошел. Дул ветер, жарило солнце. Послышался лай, от христианского кладбища ко мне мчались три собаки. Я стал громко молиться:— Аллаху акбар, аллаху акбар. Собаки поджали хвосты, убежали прочь. Я пошел вслед за грузовиками, везшими камень из карьера, и вскоре вышел на трассу. Я умирал от жажды. Как вдруг я услышал за спиной стук женских каблуков. Я не обернулся, снова стал молиться:— Аллаху акбар, аллаху акбар. Звук шагов исчез так же, как и появился. Я дошел до села Халла и сел на автобусной остановке передохнуть. Не знаю, сколько уже я прошел, и не помню, вскинул ли я руку или водитель сам притормозил, но милостью Божьей через мгновенья я ехал в город. Рядом с водителем сидел смуглый парень, его стриженая голова вся была иссечена шрамами. Я попросил подбросить меня до метро «Азизбеков».— Чем ты занимаешься? — спросил пассажир.— Я поэт и переводчик.— Прочти что-нибудь, можешь? Я прочел «Натюрморт, две жизни».— Ты ученый? Ты похож на ученого, твое лицо источает свет, — сказал водитель, которого звали Амир. — Нет, я не ученый, просто я много читаю, — ответил я.— Почему ты совершил этот путь?— Не знаю. Он мне был необходим, как дыхание.— Тебя ждут дома?— Не знаю. Точней, я бы не хотел этого знать.— Государство обязано помогать, выплачивать пенсию, — сказал парень с иссеченной шрамами головой.— Почему так думаешь? Зачем это? — спросил я.— Ты же с приветом, что у тебя в голове? Мы подъехали к метро, парень приоткрыл дверь.— Ты совершаешь намаз? — спросил он.— Нет, пока не могу.— Так вот, тебе надо совершать намаз.— А сам ты совершаешь?— Да, было дело, потом бросил.— Как так? Почему бросил?— Есть более высокие способы приблизиться к Богу, — после этих слов он попрощался и вышел.Я пересел на его место и спросил у Амира:— Почему ты не взял с него денег?— Я же его, как и тебя, подобрал на дороге. Минут через пятнадцать мы были на набережной. Я снова решил заночевать на бульваре.Я долго стоял в темноте, вдыхал море и думал, вот она — моя душа: вся она здесь, предо мной. Я стоял и плакал, следя за огнями в море.

17

Свободное переложение повести Ниджата Мамедова, поэта, переводчика и прозаика.

Окно IX
Сегодня я обнаружил, что окно превратилось в дверь.Как это произошло — неизвестно. Известно,что было потом. Но как превращенье проверить? Как кажимость в явь провести — вроде бы окно остается окном во двор, но кажется — это дверь.Тогда я вошел в него — отворил и шагнул. Что я увидел? — Лужайку, вокруг — дички апельсинов, кусты олеандров,под ними лежали вон там и вон там и — о Боже! — рядом совсем крылатые звери, числом всего три. Я подумал в кошмаре — крылатые леопарды и вот они встретят меня. Но я оказался для них невидимкой. Я просто стоял и смотрел на то, чем они занимались. Вроде бы ничего страшного, вроде бы все как надо — ели они там что-то. Но вскоре, вглядевшись, я понял, что так меня сразу смутило.Вся странность виденья была в том, что именно там,за окном, они жрали.Держа в мягких лапах, урча, они разрывали на части числа…Числа множились и различались, исчезали в пасти и вновь появлялись. Тогда я схватил — страшный рык — и мигом таков был обратно.В руке оказалось три.

Так начался Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова.

3

…Хашем сидит у порога своего сарая, прислонившись к дверному косяку, пишет что-то в тетради, время от времени рассредоточенно, с черным сияньем в глазах вглядываясь в линию горизонта. Солнце клонится к закату, зоркость светила потихоньку смягчается, тени становятся менее гордыми, ложатся. К востоку, подымающемуся темнеющим, смежающимся куполом, чья глубина скоро откроется вместе с появлением первой звезды, у озера появляется стайка джейранов, начинает его обходить, сторонясь нашего жилья. Если поднести к глазам бинокль, можно сосчитать: три самки, четыре детеныша и молодой самец, не самый крупный, с новенькими, без засечек и трещин, рогами, но уже с сильной, раскатистой грудью и крутыми боками и ляжками, обводящими к тылу белое «зеркало» под куцым упорным хвостом, на которое, как на маячок, ориентируются его подопечные в случае быстрого изменения ситуации. Вспугнутый самец несется зигзагами, волной, с заносом кормы на изломах. Облачка пыли вспыхивают шахматным порядком, означая следы, — не отпечаток, по которому можно судить о состоянии копыт — такими следами, четкими их нитками унизаны тропы, — а разметанные ямки, глубина которых сообщит о весе самца: «Два пуда — предел джейрану, — говорит Ильхан, взваливая отловленного и стреноженного самца на плечи. — Худой баран и то больше весит».

Но я не подношу к глазам бинокля, я подставляю влажнеющие глаза закату. Я подсаживаюсь к Хашему, чуть ерзаю, почесывая спину о теплые доски сарая. Мы закуриваем.

— Хашем, а Хашем? Почему ты не уедешь в Россию? Ты думаешь на русском. Ты мечтаешь на русском. Ты ненавидишь на русском языке. Почему?

Хашем откладывает тетрадь, страницы которой полны математическими формулами, сгущающимися орнаментом вокруг довольно искусного рисунка хищной птицы — необычного сокола.

— Ты говоришь, как ребенок, да, — говорит Хашем. — Что значит уехать в Россию? Кто меня там ждет? Даже прораб на стройке меня там не ждет. Работать дворником в Москве? Нет, уж лучше в Питере. Москва грузный город, слепой. В Питере горизонт с любой улицы видно. Лет пять назад я еще собирался. Но куда я без этого царства? — мрачнеет Хашем.

— Ширван никуда не денется.

— Зато я денусь.

На лице Хашема проступила твердость, взгляд стал острым.

— Я столько лет гоню прочь мысли о России. Да куда там… Иногда я вспоминаю Хосрова…

— Кто это?

— Принц Хосров-Мирза. Уверенный, что падет от мести русских, шестнадцати лет был отправлен дедом в Петербург вместе с телом убитого в Тегеране русского посланника — просить прощения у царя. Вернулся в Персию, был ослеплен братом Махмудом в борьбе за трон, затем сослан. Остаток жизни прожил в Ширазе, приходил бродить по райскому саду среди фонтанов, прислушивался к пению птиц, к горячему солнцу обращал пустые глазницы, прикладывал ладонь к вершинкам фонтанов. Вспоминал без конца самое яркое, что видел в своей жизни. Вся его слепота затмилась поездкой к белому царю… Вся его жизнь отныне стала воспоминанием о Петербурге. Он долго прожил, кстати. Вот только себя жалеть последнее дело.

— Откуда ты знаешь, что он жалел себя?

— Знаю, потому что научился себя не жалеть. Еще хочу обучиться не вспоминать то, чего не видел.

Солнце плавким мениском коснулось горизонта, расплылось над струящейся, колышущейся в мареве степью. Там, на северо-западе, за горами, за двумя хребтами Кавказа, на вершине Машука «в память проезда Его Высочества Персидского Принца Хозров-Мирзы в 1829 году» стоял обелиск с именем принца и стихами.

4

Тогда, в детстве, я стал учить Хашемку фотографии. В отместку — как-то мне надо было компенсировать менторство друга. Взять в руки камеру он так и не рискнул, зато мы вдоволь наигрались построением кадра, на «сухую пленку», шесть на девять я связал ему лучистую рамку из реек, с подвижным раструбом, имитирующим раствор объектива. Интересно было лазить по Баилову, в нагорном парке, прикладывая к сетчатке рамочную конструкцию, преображая воображаемым запечатлением сколы ландшафта, с полоской слепящей дымки над морем, частоколом кипарисовых вертикалей, каменистых склонов, взятых выпукло, от подошв. В поисках кадра увлекательно осмысляется даже замеленная в пыль дорога в Черный город. Но всего интересней было взбираться, лазать и скакать по крышам Старого города, в Крепости: целое приключение — сорваться в беготню по скатам, увязая в расплавленном кире, обламывая с краю куски шифера. Лихое это занятие каралось местными жителями, участковые тоже приглядывали, но не было слаще риска — вскочить на крыши, пробежаться по ним, сколько хватит духу — минуту, больше, — и соскочить в неожиданном месте, на другой улочке, куда товарищи твои еще должны будут добежать. Искусство состояло в том, чтобы не бояться прыгнуть, правильно сгруппироваться, а где не дотянешь — ухватиться за край, выжаться на руках. Ходили страшные рассказы о переломанных. Еще я помню (спросил Хашемку, он тоже помнит) некоего Энвара с Ахмедлов, который сломал челюсть, не допрыгнув до края, ударившись ею об край…

…Так вот, мы надели ремонтные оранжевые робы, взяли штатив — под видом теодолита, — обмотались проводами, навесили по рулетке и зашагали по крышам, взбираясь и припадая на колено, заглядывая во дворы, в святая святых шариатского домостроя. Женщины, завидев нас, запахивали потуже бордовые махровые халаты, поправляли платок, прятались или что-то кричали, продолжали развешивать белье, вынимая в наклоне мокрые жгуты из таза, встряхивая, и радуга с хлопком всплескивала из их рук. Хашем тянул меня в какое-то место. Я не понимал куда; мы миновали дворцовый комплекс — с купольными банями, диванхане, усыпальницей Ширваншахов, орнаментированной алгебраическими письменами пророка, мечетью, минаретом, восточным порталом. Наконец, обогнув дворец, я свесился вслед за Хашемом с крыши какого-то домика.

— Помнишь? — показал глазами Хашем. Челюсть его скрылась в потоках дредов, он напомнил мне автопортрет Дюрера.

Из двух слуховых оконцев кто-то высовывался. Я подался дальше. Мы лежали, натянув на ладони рукава, прядали животами, грудью от раскаленной крыши, скрывавшей одну из явных тайн детства. Неизвестный скульптор развил идею украшения карнизов химерами, столь популярную в Баку времен модерна, времен Нобеля и Тагиева, времен брачного союза ада и рая, и поместил в два слуховых оконца скульптурную группу: мальчика и девочку, сидящих на перилах галерейки, и кошку, выглядывавшую поверх передних лап вниз. Покрытые патиной, они были живее настоящих. Много раз в своей жизни я торчал перед этим домом и разглядывал фигурки, отводил взгляд и снова вскидывал голову, чтобы поймать момент, когда они моргнут, шевельнутся, когда оживут; то и дело мне казалось, что я заметил небольшое отклонение в позах, что кошка чуть убрала мордочку.