Я сказал Хашему:

— Возьми меня в егеря.

— Да пошел ты, — недоверчиво зыркнул Хашем.

— Возьмешь?

— Условия равные. Никаких поблажек, — осмелел Хашем и обратился к Рустему: — Возьмите с собой две тачки, на обратном пути загрузите илом, удобрите огород. И так каждый день теперь.

— Хорошо, меалим, — склонился Рустем.

Я получил разнарядку отправиться вместе с Рустемом прочищать русло канала, питающего озеро. Так свой первый рабочий день в Ширване день я провел по колено в иле, орудуя мотыгой, иногда выбираясь на берег, чтобы снять с лодыжки пиявок, чуя, как подсыхающий ил стягивает панцирем кожу.

На двенадцатый день аврального труда, уже видя на горизонте камышовое море озера, четвертый день не подозревая, где находится Хашем, я был вполне счастлив, поскольку уже питался здоровой злостью, готовый посмотреть себе в лицо и понять, чего хочу от себя и мира.

Я съездил к Керри и объяснил ему, что остаюсь пока в Ширване. А в воскресенье я привез его знакомиться с Хашемом.

Керри, как и большинство его сослуживцев по Насосному, получил назначение через одного из бесчисленных контракторов DynCorp, более занятого в Афганистане. Видимо, последние два месяца талибы всерьез потрепали охранников Хамида Карзая, в силу чего выплаты по страховым обязательствам сильно обнажили русло финансового потока. Керри остался в марте без зарплаты, и пришлось ему перехватывать у меня. Это дело мы хорошо отметили небольшим, всего двухдневным загулом.

Хашем определил мне ротацию по кордонам, Аббас вписал меня в штатное расписание, и не прошло и месяца, как я перезнакомился со всем начальством и егерями. Вот несколько примечательных парней.

Рустем — строгий, широкоплечий, рослый, бывший нефтяник, всегда в пиджаке, белая тенниска, довольно молчалив в общении, управляется в основном с белой полуразвалившейся «Нивой»; говорит: «Вчера у озера трех волков видели — каждый больше барана. Но человека волки не тронут, если сам на рожон не полезешь, человека они боятся. Летом они совсем мирные, летом они сытые».

Вагиф — матрос торгового флота; невысокий, благообразный, щеголеватые тонкие усики, прилизанные, начинающие редеть надо лбом волосы; говорит: «Советский союз был раем. Работа — сплошная загранка. Отдых — сплошной курорт». Работник в чине прораба.

Тельман — коренастый, молчаливый, с серебряной планкой выпуклых усов. Работник в чине прораба, тоже бывший матрос торгового флота, друг Вагифа. Любитель пива, бутылки которого часто оттягивают карманы его пиджака.

Ильхан — худющий, высокий, носит туфли с загнутыми носками. Однажды пили с ним чай на vista point. Вдруг подскочил и кинулся с веником на виноградную лозу, густо обвившую внешнюю лестницу. Оказалось, змея забралась по лозе, и следующий час мы посвятили обыску всех закоулков внизу под лестницей — старых сапог и ящиков. Основное занятие Ильхана: сменный старшина на разных кордонах, дежурство в сторожках, поставленных по границам заповедника.

Фейзул — молодой друг Ильхана, коренастый, неутомимый в работе.

Эльмар — религиозно озабоченный менеджер, ставленник Эверса, управляющий то и дело приходит к Хашему со смиренными якобы просьбами видоизменить учет или что-то еще. А потом Хашем мне говорит: «Будь у него воля в руках — голову бы мне перочинным ножичком отрезал». Эльмар — главный, но молчаливый критик работы Апшеронского полка имени Велимира Хлебникова.

Эверс, иноземный директор заповедника, — ставленник министра экологии, убежденного, что только немецкой честностью и щепетильностью можно установить порядок в восточном хозяйстве. В заповеднике Эверс появляется раз в неделю, всегда в чистой одежде, с золотыми дужками очков. Прекрасно относится к Хашему, глубоко уважает его как орнитолога, считает его организаторские способности выдающимися.

Основа портретного состава Ширвана — молодые егеря, не старше двадцати пяти, ни слова не знающие по-русски. Все они как на подбор сдержанно страстные, с огромными черными глазами. В них очевидна робость перед старшими, перед Хашемом, передо мной. Этой робостью я пользовался и тяготился одновременно.

С молодыми я вел себя как немой, говорил, широко открывая рот и помогая себе руками. Они в ответ только кивали, лишь изредка одаривали меня словами, которые я заставлял их повторять, удостоверяясь, что они понимают, и сам так затверживал новое слово. Все поголовно егеря страстно мечтали выучить английский и приходили ко мне за уроком. Делали они это украдкой, стыдясь своего приземленного интереса перед Хашемом, который упражнял их ежедневными стихотворными декламациями в русском.

Я тоже его не спрашивал и начал с малого, с собственного методического изобретения. Учительствуя украдкой у себя под крышей перед учениками, сбившимися на полу в кружок, я рисовал на доске «контрастные алфавиты». Сначала «ясный»: A — apple, B — bee, C — car, D — door… Затем «облачный»: A — access, B — bargain, C — contest, D — denial, E — eager… [20] Облачный алфавит я иллюстрировал гримасами. Я составлял сценические пары, подбирал особенно выразительные физиономии и растолковывал суть эмоции, которые они должны были изобразить в соответствии с той или иной буквой. Маски я фотографировал, и тем самым театральная нелепость подхода утверждалась в лицевом иероглифе. По моему предположению, смысловая разность между подобными «ясными» и «облачными» группами слов должна была создать тот надрез, ту полярность, которая бы позволила заронить хотя бы одно из слов из пары в память. Я пробовал заставить их изображать предметы — яблоко, грушу, пчелу, дверь, но это им нравилось меньше, чем рожденье эмоции.

Наконец Хашем узнал о моем учительстве, позвал меня к себе.

— Илья, отлично. Ты очень хорошее дело затеял. Давай переведем Хлебникова на английский.

Через неделю мы декламировали английский подстрочник «прозаического революционного слепка» Хашема, выполненного с «Ночи в Персии».