Слишком взволнованные, чтобы чем-то заняться, мы ели пирожное и пили кофе, иногда перебрасываясь парой ничего не значащих слов. Потом перед нами опять вырос маленький стол, а за ним доктор Армбрастер.

— Рекомбинация на две трети завершена и проходит без осложнений. Органический интеллект по Пернеллу на этом этапе показывает 3,93 — очень впечатляюще, но вы, думаю, не удивитесь. У мальчика сейчас подбородок, глаза и костно-мышечное строение Сэма, а волосы, нос и брови как у Элинор.

— Боюсь, мои брови — доминантная черта, — сказала Элинор.

— Видимо, так, — подтвердила доктор.

— Я без ума от твоих бровей, — сказал я.

— А я от твоей костно-мышечной системы.

В течение следующего часа доктор Армбрастер информировала нас еще два раза. Я заказал бутылку замороженного шампанского. Другие столики поднимали за нас тосты кофейными чашками и визолой. Я был слегка навеселе, когда мы собрались уходить. Колючий поцелуй слизняка, присосавшегося к лодыжке, вызвал у меня раздражение, но я решил, что дам ему закончить тестирование, прежде чем начну пробираться к выходу. Слизняк прилип ко мне на необычайно долгое время.

— Ну, чего ты там? — засмеялась Элинор. — Наклюкался, да?

— Слизняк. Почти закончил уже. — Но он, вместо того чтобы отвалиться, вытянулся в длину и захватил петлей обе мои лодыжки. Я, уже двинувшись было за Элинор, упал, опрокинул столик, стукнулся головой о каменный пол. Слизняк, продолжая растягиваться, липким саваном окутывал тело. Он накрыл мне лицо, смазав столики, тенты и разбегающихся в ужасе посетителей. Дышать стало трудно. Лицо Элинор возникло надо мной и пропало, хотя я по мере сил звал на помощь. Я пытался сесть, пытался ползти, но тугие пути, прижавшие руки к бокам, не пускали меня.

Сэм, меня тестируют, сказал Генри.

Со мной делали то же самое. Антимоб просачивался сквозь поры, разливался под кожей, проникал в кровь, занимал каждую клетку моего тела. Я чувствовал это как горячий дым, пронизывающий меня насквозь и обжигающий изнутри.

Мой несчастный желудок, переполненный клубникой с шампанским, выстрелил наружу розовым гейзером. Рвота стекла по подбородку и прикипела к груди.

Я метался по полу, переворачивая другие столы. Битое стекло впивалось в меня, но не могло прорезать тонкую пленку.

Фернандо Боа, сказал кто-то по-испански голосом Генри. Вы арестованы за побег от властей штата Оахака. Сдавайтесь. Любая попытка бегства приведет к немедленной казни.

— Не Боа, — выдавил я. — Харджер! Самсон Харджер!

Я зажмурился, но антимоб уже просачивался сквозь веки и растекался по сетчатке, тестируя ее. Перед глазами полыхнули белые вспышки, рев урагана наполнил голову.

Оказать им сопротивление? — крикнул Генри. Я думаю, следует!

— Нет! — заорал я.

Настоящие мучения начались, когда антимоб приступил к проверке нервных клеток всего организма. Каждое мышечное волокно, каждый кровеносный сосуд, каждая волосяная луковичка, суставы и внутренности загорелись одновременно. Мозг дребезжал в черепной коробке, кишки лезли наружу. Я невнятно молил о пощаде.

Внезапно конвульсии прекратились. Триллионы работающих во мне двигателей разом перестали работать.

Я могу, сказал Генри. Я знаю как.

— Нет, Генри!

Изоляционная обертка замерцала и осыпалась с меня, точно пыль. Я снова мог пользоваться дневным светом и воздухом, весь перепачканный, обожженный, распухший, однако целый. Лежа один на поле брани среди перевернутых тентов, я бы охотно уполз отсюда, но слизняк по-прежнему сковывал мои ноги.

— Зря ты, Генри, — прохрипел я. — Им это совсем не понравится.

Нейронный шторм без всякого предупреждения снова обрушился на меня, еще хуже, чем раньше. Из слизняка полез новый саван — он сдавливал ноги, как тюбик с краской, кости трещали.

— Пожалуйста, отпустите меня! — взмолился я.

Не теряя сознания, я очутился как бы в другой комнате. Шторм теперь бушевал где-то за стеной. В комнате был еще один человек, смутно мне знакомый, — мускулистый, среднего роста, с желтыми, тронутыми сединой волосами, с невыразимо теплой улыбкой на простецком круглом лице.

— Не беспокойся, — сказал он о буре за стенкой, — это пройдет.

Голос у него был как у Генри.

— Надо было слушаться меня, Генри, — нахмурился я. — У кого это ты набрался непослушания?