— Да.

— И его печать не нарушена?

— Нет.

Но если Генри коррумпирован и говорит, что печать цела, откуда мне знать, так ли это? Мне эта печать — нет, я лучше помолчу. Китайская грамота.

— Печать можно проверить с любого домпьютера, — сказал он, читая меня, как всегда, — можно также стереть меня и восстановить. Это займет пару часов, но я тебе не советую.

— Не советуешь, значит? А почему?

— Потому что мы потеряем все, чему я научился после встречи с Элинор. Это не пустяк, Сэм. Я стал здорово затруднять атаки извне.

— И при этом не мог нормально функционировать.

— Так купи мне побольше пасты. По-настоящему много. Деньги у нас есть, так что подумай. Система Элинор агрессивна, стремится доминировать, всегда работает в кризисном режиме. Но ребята они хорошие. Научившись блокировать их, я буду лучше подготовлен к защите от плохих парней, которые скоро попытаются пробиться через тебя к Элинор.

— Ты упускаешь один существенный факт, Генри. Мы с Элинор больше не связаны. Я ее бросил.

— Понятно. Скажи, Сэм — сколько женщин у тебя было с тех пор, как я тебя знаю?

— Какого черта? Считал я их, что ли?

— Зато я считал. За 82,6 года нашего сотрудничества у тебя перебывало 343 женщины. А в твоем архиве до моей установки числится как минимум еще сто.

— Как скажешь.

— Ты сомневаешься в моей точности? Хочешь, чтобы я перечислил по именам?

— Нет. Что толку в именах, которых я все равно не помню. — Моя жизнь начинала мне казаться похожей на русский роман — слишком много персонажей и слишком мало автомобильных погонь.

— Я к тому и веду. Никто из них не оказывал на тебя такого действия, как Элинор Старк. Все твои биореакции просто зашкалило.

— Дело не в одной биологии, — сказал я, сознавая при этом, что он прав — или почти прав. Только с одной женщиной я испытал нечто похожее: с моей первой любовью Джин Шолеро, умершей сто двадцать пять лет назад. Все остальные были легкими волнами в теплом море женственности, но как объяснить это Генри?

Так и не придумав, как лучше проверить Генри, я решил изолировать его в контейнере. Снабдил домпьютер заставкой «Не беспокоить — художник творит» и поручил ему принимать сообщения. Я в самом деле пытался работать, но на ум ничего не шло. Большей частью я смотрел сетевики или расхаживал по студии, споря с Генри. Вечерами я загружал Генри в пояс — у меня завалялось в ящике несколько старых устройств, чьи функции позволяли мне прошвырнуться по барам. Привычных кабаков и старых знакомых я избегал.

В первом сообщении, присланном Эл на домпьютер, говорилось: «Рада за тебя. Позвони, как закончишь». Во втором: «Больше недели прошло — не иначе, это шедевр». В третьем: «Что стряслось? Ты определенно слишком чувствителен. Это смешно. Подай голос!»

Сейчас я расскажу тебе, что стряслось, подумал я и составил длинное гневное обвинительное послание — но был слишком зол, чтобы отправить его.

«Это из-за Генри, не так ли? — спрашивала она в четвертом письме. — Мой начальник охраны мне все рассказал. Не волнуйся: они контролируют всех, с кем я встречаюсь, ничего личного, и никаких поправок они не вносят. Приказ действует постоянно, и делается это в целях моей безопасности. Ты не представляешь, Сэм, сколько раз меня уже могли бы убить, если б не эта практика.

Но Генри я велела оставить в покое. Они предлагали поставить на его личностную капсулу аварийное реле — такие же встроены в мои собственные системы, — но я запретила. Руки прочь, и точка. Ну? Довольно с тебя?

Отзовись, Сэм. Дай хотя бы знать, что у тебя все в порядке. Я без тебя скучаю».

К тому времени я не нашел в личности Генри никаких посторонних примесей. Своего Генри я знал не хуже, чем он меня. Его мыслительный процесс был для меня как знакомый мотив, и за многие недели непрерывных разговоров он не сфальшивил ни разу.

Пятое письмо Эл прислала из постели, простыни которой не отвечали приличиям (мой дизайн). Ничего не говоря, глядя прямо в камеру, она села, позволив простыне соскользнуть ниже талии, и стала расчесывать волосы. Выше грудей у нее, как я обнаружил некоторое время назад, лежала целая россыпь веснушек.

К моей двери начали прибывать букеты реальных цветов с записками из одного слова: «Позвони».

Потом пришел инфочип с теми самыми мемуарами, от которых заклинило мой домпьютер в Буффало. В них упоминалось о нынешнем увлечении Элинор. Имитация автора, сидя в плетеном кресле, с южным распевом читала текст по книге в кожаном переплете. Элинор описывалась как «надушенный вагиноид с перебравшейся на лоб нижней растительностью, мужененавистница с эмоциональным диапазоном внукоровского слизняка». Я попросил имит прерваться и уточнить. «В своих отношениях с мужчинами, — пояснил он с рекламной улыбкой, — Элинор Старк обходится без эмоций. Предпочитает детские забавы, вроде тыканья палкой в лягушку. Запас ее терпения невелик. На роскошные чувства и пушистые мысли у нее нет времени. Что до постели, то там она любит мужчин недопеченными — чем сырее, тем лучше. Вот почему ей нравится тусоваться с богемой. Нужно, чтобы человек побольше мнил о себе, чтобы его чувствительность и его спесь были выше некуда — такого интереснее всего препарировать и полюбоваться тем мокрым месивом, которое он носит в себе».

Это наблюдение, при всей его вероятной меткости, взбесило меня.

— Ты не знаешь, о чем говоришь! — заорал я. — Эл совсем не такая. По-моему, ты ничего в ней не понял. Она не святая, но у нее есть и сердце, и чувства, и — да пошел ты.

— Спасибо за комментарий, — откликнулся автор. — Вы разрешите вас процитировать? Не пропустите дополнение к данным мемуарам, «Задетые дают сдачи», — читальник выйдет в сентябре в издательстве «Перелистывая страницы».

В возрасте 147 лет я был своей жизнью вполне доволен. Я успешно сделал несколько карьер и нажил состояние, которым даже Генри управлять было трудновато. При этом каждое утро я вскакивал с постели в ожидании новых приключений и готов был прожить таким же манером еще 147 лет. Но финальное послание — мрачная Эл, сидящая в Музее искусства и науки на фоне моего раннего, во всю стену, холста — обратило всю мою жизнь в прах и пепел.