К несчастью, зазвонил телефон, и я лишился возможности услышать наверняка слабое возражение… Звонил кто-то из вышестоящих, кому Мартин усердно лизал толстую жопу и кого никак нельзя было отшить. Я поплелся в служебный кафетерий. Там специалист из компании по ремонту ксероксов поливал из стаканчика обжигающим кофе фикус в кадке, так до конца и не оправившийся после густых коктейлей и окурков с рождественской вечеринки. Снаружи лил дождь, по стеклам струилась вода, но внутри из-за непрерывной рециркуляции воздух был сух, как в Сахаре. Клерки честили транспорт, острили по поводу СПИДа, перемывали косточки гоняющихся за модой коллег, обсуждали гороскопы, мечтали о времени отпусков в Сан-Диего и поносили богатых и влиятельных. В этот момент я воображал себя циником – и атмосфера этому соответствовала. Я взял стаканчик возле кофейного автомата рядом с мойкой, а Маргарет, работавшая в другом конце офиса и ожидавшая, пока нальется ее травяной чай, рассказала мне, что последовало за моей недавней выходкой.

– Что ты наговорил Мартину, Дег? – спросила она. – Он у себя в кабинете рвет и мечет, поносит тебя на чем свет стоит. Этот инспектор, он что – объявил наш офис Бхопалом? Нас что, травят тут, как мышей?

Я ушел от вопроса. Мне нравится Маргарет. Она упорная. Она старше меня и привлекательна на эдакий лак-для-волос-накладные-плечи-пережившая-два-развода манер. Настоящий бульдозер. Она напоминает тот тип комнаток, встречающихся в Нью-Йорке или Чикаго, в супердорогих центральных квартирах – комнаток, выкрашенных (с целью скрыть их малогабаритность) в яркие кричащие тона, вроде изумрудного или цвета сырой говядины. Однажды она определила мое время года: я – лето.

– Господи, Маргарет! Приходится удивляться, зачем мы вообще встаем по утрам. На самом деле: зачем работать? Чтобы накупать больше вещей? Но этого мало. Взгляни на нас.

Какой общий предрассудок перебрасывает нас с места на место? Что заставляет нас вкалывать, чтобы купить мороженое, кроссовки и шерстяные итальянские костюмы? Я вижу, как мы разбиваемся в лепешку, чтобы приобретать барахло, но не могу отделаться от чувства, что мы не ценим его, что…

Но Маргарет остудила мой пыл. Отставив стаканчик, она сказала, что, прежде чем войти в образ Обеспокоенного Молодого Человека, я должен понять, что все мы по утрам идем на работу только по одной причине: мы боимся того, что случится, если этого не сделаем. – Мы как биологический вид не созданы для безделья. Нам кажется, что созданы, но это не так.

Потом она начала разговаривать по сути сама с собой. Я завел ее. Она утверждала, что у большинства из нас за всю жизнь случается всего два-три интересных момента, остальное – наполнитель, и что если под конец жизни у кого-то наберется пара таких моментов, то он счастлив тем, что его история представляет интерес хотя бы для одного человека.

Ну вот. Видите, какие нездоровые, саморазрушительные силы овладели мной в то утро, а Маргарет с большой готовностью еще и подливала масла в огонь. Словом, мы сидели и смотрели, как наливается чай (не очень занятная процедура, должен сказать), и слушали дискуссию офисных пролетариев о том, делал ли недавно некий телеведущий косметическую операцию.

– Слушай, Маргарет, – сказал я. – Спорим, ты не назовешь ни одного имени за всю историю человечества, ставшего известным без того, чтобы в этом не были замешаны деньги.

Она не поняла, и я развил свою мысль. Я сказал ей, что никто не становится… не может стать всемирно известным без того, чтобы масса людей не нажила на этом кучу денег. Мой цинизм застал ее врасплох, но она ответила, приняв мой вызов за чистую монету.

– Это чересчур грубо, Дег. А как же Авраам Линкольн?

– Нет, здесь дело было совсем в другом – в рабстве и в земле. Там крутилась бездна денег.

Тогда она говорит: «Леонардо да Винчи»; на что я отвечаю: он был бизнесменом, вроде Шекспира или всех прочих корифеев, всегда работал на комиссионной основе, и, хуже того, его изобретениями воспользовались военные.

– Знаешь, Дег, это самый дурацкий спор из всех, что мне приходилось вести, – заводится она, не зная, что сказать. – Разумеется, люди становятся известными и без того, чтобы на этом делались деньги.

– Назови хоть одного.

Я видел, что мысли Маргарет мечутся, она менялась в лице, сам же я был излишне поглощен собой, хорошо зная, что сидящие за соседними столиками прислушиваются к нашему разговору. Я вновь был парнем в бейсбольной кепке, едущим в машине с откидным верхом, торчащим от собственных дарований и осуждающим человечество за корыстность. Уж я такой.

– Ну хорошо, ты выиграл, – говорит она, уступая мне эту пиррову победу; я был уже на полпути к выходу со своим кофе (снова Клевый-Но-Чересчур-Само-уверенный-Молодой-Человек), когда услышал из глубины кафетерия голосок, произнесший: «Анна Франк».

– М-да.

Я развернулся – и кого же увидел? Чарлин, сидящую со слегка вызывающим, но невыносимо кислым и надутым видом возле вазочки, наполненной таблетками от головной боли, которые могли брать все желающие. Чарлин с ее обесцвеченным перманентом, вычитанными из журнала «Круг семьи» рецептами, как экономить мясо, отвергнутая любовником. Когда на рождественском вечере при раздаче подарков вытягиваешь из шляпы бумажку с именем такого человека, у тебя непроизвольно вырывается: «Кто-кто?».