Никто, конечно, не знал, кого он имел в виду, когда заговорил о «красном Мойрере». Итальянцы вообще не понимали ни слова. Зевс обозвал Эрнста «партийным бонзой в зеленой куртке» и показал вытянутой рукой на нас. Но люди все равно не улавливали, чего он хочет. Я больше всего удивлялась тому, откуда у него взялись силы, чтобы кричать, чтобы кричать с такой негодующей страстью. Та старая история давно быльем поросла. Да и Эрнст тогда не по своей воле действовал, я знаю. Дома Эрнст всегда называл его только Зевсом, по прозвищу. По-настоящему же его зовут Шуберт, Дитер Шуберт.

Тот, кто особо не присматривался, слышал только глупые выкрики. Я думала, что Зевс в любой момент может сорваться и рухнуть к нашим ногам. Я представляла себе, как каждый будет протискиваться вперед, чтобы увидеть его. Но никому не хватит мужества до него дотронуться. Его тело будет казаться неповрежденным, как бывает с телами мертвых животных на обочине шоссе, когда только по крови, сочащейся из-под них, можно догадаться о случившемся. Габриэла, опустив голову, разговаривала сама с собой.

Прошло много времени, прежде чем Зевс замолчал – будто снег наконец перекрыл ему дыхание. Потом он стал двигаться – сантиметр за сантиметром – влево, к водосточной трубе. Его движения теперь были гораздо более осторожными и неуверенными, как у проснувшегося лунатика.

– Ну все, кончилось, – сказала я Эрнсту и взяла его под руку. Я, естественно, имела в виду крики. Эрнст по-прежнему держал руки в карманах и смотрел невидящими глазами на косу Габриэлы.

Зевс спустился по трубе вниз. Карабиньеры окружили его и загораживали от посторонних взглядов, пока он натягивал свои носки и запорошенные снегом ботинки. Подкатила пожарная машина с синей мигалкой. Габриэла перекрестилась. Она сообщила нам время, когда мы должны собраться у автобуса, и ушла вместе с Зевсом и карабиньерами. Наша туристская группа снова разделилась. Кельнер в длинном фартуке первым побежал в «Викторию».

Мы с Эрнстом еще немножко постояли на улице. Из слишком длинных рукавов его нового анорака выглядывали только кончики пальцев. Потом я озябла, и мы направились к автобусу.

Внезапно Эрнст спросил:

– Ты чувствуешь этот запах?

– Да, – сказала я и подумала, что он имеет в виду бензин. Здесь, вдали от дома, все пахло иначе.

– Клубника! – крикнул он. – Пахнет клубникой! – У нас на дачном участке росла почти исключительно клубника, и мы различали годы по тому, на сколько клубничных тортов ее хватало. Кофепитие превращалось в настоящий праздник, когда мы знали, что едим последний торт. Последнюю в этом году клубнику. Перед моими глазами возник наш огород и дощечка с надписью «К Фухсбау». И тогда я сказала:

– Пустые пивные стаканы. Ты чувствуешь этот запах – как будто много-много пустых пивных стаканов стоит на солнце на сервировочном столике?

– Да, – сказал Эрнст, – весь поднос ими уставлен.

Я уверена, что мы с ним какие-то мгновения видели одну и ту же картину: старый поднос и стаканы с красными точками на донышках. И нашу клубнику.

Водитель открыл дверцу. Я предложила ему перекусить с нами. Рукава его рубашки были закатаны. Он вытер грязные руки тряпкой и буквально набросился на еду. Потому что, хотя мы с Эрнстом и питались все дни, если не считать скудных гостиничных завтраков, из собственных запасов, у нас еще всего оставалось вдоволь, даже яблок. Мы тоже сильно проголодались. И продолжали есть даже после того, как водитель вновь удобно устроился в своем кресле, чтобы успеть вздремнуть перед обратной дорогой. Снег уже растаял.

Зачем я вам рассказываю об этом? Потому что люди слишком быстро все забывают. А ведь на самом деле прошло не так много времени с тех пор, когда Эрнст и я еще могли думать об одном и том же и повсюду таскали за собой черно-красную клетчатую сумку, набитую консервами.

Гарри Нельсон приехал из Франкфурта в Альтенбург в мае 90-го, за неделю до того, как мне исполнилось девятнадцать. Он интересовался домами, но главным образом строительными участками на подъездных путях к городу. В связи с бензоколонками. Гарри был среднего роста, брюнет, некурящий. Он жил в нашей единственной гостинице, в «Венцеле», на втором этаже. Повсюду, где бы он ни появлялся, даже когда спускался позавтракать или поужинать, его видели с кожаным кейсом, запиравшимся на два замка с цифровым кодом.

Я с сентября 89-го года работала официанткой в «Венцеле». Никакой лучшей работы поблизости от дома найти было нельзя. Захоти я чего получше, мне бы пришлось уехать в Лейпциг, или в Геру, или в Карл-Маркс-Штадт. Моя начальница, Эрика Паннерт, – я знала ее еще со школьных времен – как-то сказала, что раньше она была точно такой, как я, такой же стройной и хорошенькой. Я знаю, конечно, что рот у меня маловат и что когда я быстро иду, мои щеки при каждом шаге подрагивают.

Мне нравился Гарри, особенно то, как он входил, кивал нам, садился, закидывал ногу на ногу и при этом слегка подтягивал брюки на коленках, как пробовал вино и разворачивал салфетку. Мне нравился запах его одеколона и то, что он уже к вечеру выглядел небритым; то, что он всегда разменивал нам денежные купюры и знал, как нас зовут, для чего ему даже не требовалось поднимать глаза на карточку с именем, которую каждая из нас носила на груди. Но больше всего мне нравился его кадык. Я смотрела на Гарри, когда он пил. Это происходило совершенно автоматически, помимо моей воли. По дороге домой я всегда пыталась как можно точнее представить себе его.