Сердце ухает, словно копер. Крепко вбивает сваи. Чтобы построить дом. Я иду вдоль посадок, по полю. Листья желты. То и дело один из них бросается мне под ноги. “Так самоубийца под машину”, иду дальше. Поле, сплошь исписанное тракторами. Сентябрь, время занятий. Иду, пока солнце циркулем очерчивает свой маршрут. Все, что мы видим в мире, – зеркало, слепо повторяющее за миром, расположенным внутри каждого человека.

Представления древних о размерах солнца, в общем, сейчас сбылись. О плоской земле, мировом океане… Эти представления глубже и осмысленнее научных. Буквальность подхода тычется носом в землю. Телескоп прагматик, глаз романтичней.

Любовь откладывает сердца, сырые, они плюхаются на солому. Прижавшись друг к дружке, лежат. Мама садится сверху. Согревая теплом, высиживает.

Сознание прокрадывается в жизнь, словно вор, хозяев нет, и оно выносит впотьмах все, оставляя обнаженной квартиру…

– Остаться здесь – все равно погибнуть.

– Если на себя тебе плевать, подумай обо мне.

– Я вернусь. Не знаю, в каком виде – вернусь.

2

Середина сентября, свежает. Середина сентября обрушивается с небес. Небеса стоят перевернутые. В небесах ничего не осталось. Телевидение забирает людей, забирает с небес на землю. На экране остается человек, хотя нигде его нету. Человек оказывается хвостом кометы. Словно след от самолета, он рассасывается в летнем небе. Это самое из приятных определений для сердца. Поэт собирает мозаику. Без него мир – только пазл, лежащий в коробке. Беспорядочные куски. Изображение на мозаике не зависит от него, оно каждый раз новое. Обвинения в демонизме неоправданны. Сможет ли поэт жить с изображением, открывшимся ему, – вот в чем проблема.

Вычерпывать воду из колодца, ждать, когда появится ледяная, сочащаяся, новая. Запускать ковш, он проворней ведра; пить из него, он удобней.

Сейчас пустота в сердце. Прежние хозяева переехали. Новые не заехали, мебели нет. Смерть простительна поначалу. Потом, с опытом, ее присутствие или появление станут непозволительны. Переключал телевизор. Литинститут. Высшие курсы. Я не задумывался над этим. Но если представить, что мы проститутки, то я стал ею из-за нужды и из-за любви. Других вариантов не было. Клиент всегда разный, ему обучить невозможно. И чье-то рождение, и чья-то смерть вызывают у меня одинаковое чувство: они для меня неприемлемы. Они означают одно. “Вместо того, чтобы жить, – пошел бы и застрелился!” – “А это не ваше дело”. – “Конечно же, не мое. И чего ходят, ходят и ходят”. – “До чего вы безумны. За литературу не платят, а вы… Эх вы!” – “Поговори мне еще. На что ты способен?” – “Я готов умереть, лишь бы вас не видеть. Вообще никого не видеть”.

Сдается мне, мы все-таки умрем. С чего ты взял? Так думается легче. Обычные строки, прочитанные когда-то давно. Как интересно жить. Вспоминать что-то новое. Тут как ни крути: застрелить, чтобы не мучился, или наблюдать смерть, медленную и мучительную смерть. Взрыв, уничтожающий вмиг, время, уничтожающее постепенно. Так или иначе, но площадка пуста. Я стою у окна, равнодушно взираю. И не так важно, отчего на ней пусто. Если бы можно было новый год встречать, как гостей, сначала спросить кто, а потом решать, впускать или нет. Смерть не спрашивает людей, верный ученик Государственной Думы. Люди голосуют, голосуют за одно. Обещания совсем другие. Жизнь и смерть, мужчина и женщина, власть и народ. Любопытные парочки. Идут по проспекту, гуляют. Покупают поесть, выпить. Старые друзья, почти все друг о друге знают. Прирожденные, кстати, свингеры.

“Здравствуй”. – Я поднял удивленно глаза. Девушка проходила мимо. Я ее не знал. Я опустил снова голову, исцарапанную о звезды, дальше продолжил ничего не делать. Рядом со мной пробежала собака. “Восемнадцатый” ходит редко, можно не торопиться. Можно отойти вглубь, смотреть, как быстро меняются составы людей на остановке. Самые ненаигранные сборные. Как они выйдут на матч… Вчера начал водить, тронулся с места. Понятно, в школу не хожу. Подошел автобус. В общем-то, сел. Подошел к окну. “Ну, и чего хотеть? Проституток у тебя не было – этой весной были. Три. Я взглянул презрительно на пейзаж. Строящиеся дома, пустые коробки. “Невозможно столько жить в одном городе и не прорасти в него. Однако ты не пророс. Оттого так плохо. До сих пор тебя мотает, ты не чувствуешь привязанности к месту. Даже Солнечный тебе чужой. Тепло автомобилей тоже тепло – мертвое тепло”.

В общем-то – жить, продолжать начатое давно дело, вести его или бросать, прогорев, замучившись. Бедность – она изнутри. Люди, мечтающие о богатстве, в любом случае бедны, получат они его или нет. Море жизни опять обуревает меня… Понятия не имею, чье это. Месропа Маштоца, по-моему. Но цитата неточная. Любимая девушка издала этот звук, когда вы занимались любовью. Усталые волосы свешиваются со лба. Лоб перемазан дождем. Помазанник божий. Жизнь преподает боль, и слава тем, кто сбежал с уроков. “В то время, когда ты отправлял мне это SMS, я брел по городу, думая то ли о чашке чая, то ли об Акутагаве…” – “Это не Наговицын?” – “Нет, „Бутырка“”. Девушка стоит в ожидании темы. Ночная улица, ларек. Чаи на столиках, музыка. Я пьян, безнадежно пьян… Осторожные, выдуманные на треть люди. Поезда, разрезающие город… На тех, кто едет, на тех, кто остался. Падает сверху свет, тяжелый подбитый свет. Всегда есть выбор – между человеком и мной. Поэт, страшная тайна Бога, спрятан в железной маске. Поэт не должен был рождаться, но он родился, сразу после тирана. Такова его судьба в мире. О чем вы говорите, у меня все горит, чего ждать? Я не давал присягу телу, я не обязан ему служить, по крайней мере, отдавать все силы. Мне грустно, опечаленный собой, я прохожу по миру, по самой кромке. Едва замочив ноги, ступаю по прибережной полосе. Мой силуэт поедает полночь. Боль – следы, оставляемые Богом в самых малодоступных местах. Ночь шагает в ногу со временем. Маленький магнитофон почти что сломался. Громкость – средняя – уже невозможна. Кассеты не проигрывает, только радио. Кассеты, я ведь вырос на них. Я слушал на них Кар-мэн, Кая Метова. Теперь магнитофон сломался. Потолок опустился, или я подрос. Быть признанным и писать – самые полярные вещи на свете. С них должен начинаться словарь антонимов русского языка.

Красный шар, истонченное небо.

3

Глубокая – день за днем – осень. Того и гляди, пойдет снег. Белой вуалью спадая с неба. Жизнь затихает, успокаивается, словно боль. Превращается в айсберг, уходит под воду ее большая часть. Осторожно плывет.

Тепло батарей, хоть какое-то… Почти материнское. Худой, отдающей последние крохи своему сыну, матери. Прижимающейся ко мне стальной и ребристой грудью. Урчание в животе. Голод. Искусство, одежда, еда – в одинаковом состоянии: вытеснены подделками. Качество уступило количеству. Эти двое могли бы пополнить словарь антонимов русского языка. Но везде есть плюсы. Это лучше, чем голод. Это лучше, чем холод. Это… плюсов здесь нет.

Люди живут в городах, в небольших городах, где пасутся коровы, где почти никого, кроме людей, нет. Городская жизнь слова – не сельская, как до сих пор было. Все люди одиноки. Но можно, поступив на философский факультет, где есть философское и культурологическое отделение, учиться именно на философа. Одиночество – обширный факультет со множеством разных побегов, корни которых уходят в глубокую древность. Именно философия явилась прародительницей прочих наук. Люди едят плоды, не задумываясь о дереве – том, что их породило. На месте дерева я поступил бы, как Бульба со своим младшим сыном.