Анна Вырубова писала, что Государь «высказывал сожаление, что в Петрограде и Царском Селе нет настоящих кадровых войск (в Петрограде стояли резервные полки), и выражал желание, чтобы полки гвардии поочередно приходили в Царское Село на отдых, думаю, чтобы, в случае нужды, предохранить от грозящих беспорядков. Первый приказ последовал Гвардейскому Экипажу выступить с фронта в Царское Село, но почти сейчас же получил контрордер от временного начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала Гурко, заменившего больного генерала Алексеева. Насколько я помню, командир Экипажа испросил тогда дальнейших приказаний Государя через дворцового коменданта. Государь вторично приказал Гвардейскому Экипажу следовать в Царское Село, но, не доходя Царского, снова Экипаж был остановлен высшими властями под предлогом, кажется, карантина, и только после третьего приказания Его Величества прибыл в Царское Село. Государь вызвал и другие гвардейские части. Так, например, он приказал уланам Его Величества следовать в Царское. Но Государь рассказывал, что приехавший генерал Гурко под разными предлогами отклонил приказание Государя» [475] .

Иван Солоневич пишет по этому поводу: «Генералы не могли места найти для запасных батальонов на всем пространстве Империи. Или места в столице Империи для тысяч двадцати фронтовых гвардейцев. Это, конечно, можно объяснить и глупостью; это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже человеческая глупость. Это была измена. Заранее обдуманная и заранее спланированная». «В половине февраля, — писал министр внутренних дел Протопопов, — Царь с неудовольствием сообщил мне, что приказал генералу В. И. Гурко прислать в Петроград уланский полк и казаков, но Гурко не выслал указанных частей, а командировал другие, в том числе, моряков гвардейского экипажа (моряки считались революционно настроенными)» [476] .

Об этой измене пишет и великий князь Александр Михайлович: «Каким-то странным и таинственным образом приказ об их отправке в Петербург был отменен. Гвардейская кавалерия и не думала покидать фронт. Я вспомнил о генералах-изменниках, которые окружали Государя» [477] .

В. Н. Воейков писал в своих воспоминаниях: «Государь мне сообщил о выраженном им генералу Гурко желании безотлагательно вернуть в Петроград с фронта одну из двух кавалерийских дивизий. Почему-то это желание царя генералом Гурко исполнено не было, и вместо гвардейской кавалерии он прислал в мое распоряжение в Царское Село находившийся на фронте батальон гвардейского экипажа» [478] .

Перед Царем все более разверзалась пропасть. Как писал адвокат Н. П. Карабчевский: «Бедный Царь ездил в Ставку и обратно, сжимал в объятиях неразлучного с ним любимого сына и — увы! — не чувствовал и не сознавал, что под его ногами уже звучит зловещая пустота. Незримой для него подземной работой пропасть подкопана была уже под его ногами. Еще шаг, другой, — и уже безразлично, твердый или осторожный, — и подкоп неминуемо обрушится, и пропасть поглотит его». [479]

В середине февраля 1917 года, прервав проводимое им лечение почечной болезни, в Ставку поспешно вернулся генерал-адъютант Алексеев. Официальным объяснением этой поспешности было желание последнего непосредственно руководить подготовкой предстоящего летнего наступления. Это объяснение не выдерживает критики. Наступление намечалось на лето 1917 года и непосредственного присутствия начальника штаба в Ставке за 3 месяца до его начала не требовалось. Тем более, что и находясь в Крыму, Алексеев продолжал руководить его подготовкой. Дочь Алексеева пишет: «По свидетельству генерала М. Борисова, генерал Гурко „все важнейшие меры обязан был докладывать Государю, не иначе, как с получением из Севастополя мнения генерала Алексеева“. В декабре 1916 года генерал Алексеев, уже вставший с кровати, послал план действий на 1917 год, который и был утвержден» [480] . Зачем Алексееву ехать в Ставку, поспешно, не долечившись, если план кампании уже им утвержден?

Прибыв в Могилев, Алексеев стал немедленно настаивать, чтобы Николай II вернулся в Ставку. «Из имеющихся источников, — пишет Г. М. Катков, — неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Баронесса Буксгевден, в то время фрейлина императрицы, в своих мемуарах совершенно определенно говорит, что Государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия. Это обстоятельство обретает известное значение в связи с показаниями Гучкова Муравьевской комиссии, что дворцовый переворот намечался на март и что для осуществления его предполагалось захватить Императорский поезд по дороге между Петроградом и Могилевом. Была ли просьба Алексеева (он мог и не знать, что эта просьба передана Царю) частью подготовки к перевороту? Во всяком случае, в этот момент никаких особо важных решений в Ставке, как будто, не принимали, и, судя по письмам Николая II жене, он надеялся скоро закончить текущие дела и вернуться в Петроград. […] В свете последующих событий отъезд Императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие» [481] .

Подруга императрицы Александры Федоровны Лилия Ден вспоминала: «Однажды вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.

Рассказывают ужасные вещи, Лили, — воскликнула она. — Вот, что я должна тебе сказать. Ты должна предупредить Ее Величество.

Затем, уже более спокойным тоном, продолжала:

Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки» [482] .

Так генерал-адъютанты расставили западню для Императора. Осталось только его туда заманить.

22 февраля 1917 года Император Николай II выехал в Ставку из Царского Села. Накануне Государь осмотрел только что отстроенную в русском стиле трапезную в Федоровском городке. «Ему показали древние иконы и иконостасы из подмосковной церкви царя Алексея Михайловича, настенную живопись трапезной и несколько сводчатых палат. Царь несколько раз повторял: „Прямо сон наяву не знаю, где я: в Царском Селе или в Москве, в Кремле“. Потом он прошел в остальные комнаты. В гостиной он сел в мягкое кресло, долго рассматривал картину, на которой был изображен старый паровоз и несколько вагонов, показавшихся из-за поворота. „Так бы и сидел в этом уютном кресле, забыв о всех делах, да, к сожалению, они все время о себе напоминают“» [483] .