Я чувствовал, что прожить столько жизней, в скольких местах мне пришлось побывать. Но сегодня вечером здесь, в долине, мои прошлые жизни ровным счётом ничего не значили. Я выбился из контекста, моё прошлое ничего не говорило здешним людям; было такое ощущение, будто я стартую в совершенно новом качестве, без друзей, без заслуг, без возраста, без ранга… ибо вряд ли стоило говорить королеве, что я не являюсь её гостем.

«Джип» нырнул под арку внешней ограды, проехал по мощёной аллее, окаймлённой ивами, и остановился у внутренней ограды. Из тьмы вынырнули босоногие слуги с факелами. Внутренний дворик я пересёк в танцующем свете смоляных огней. Поблёскивали тёсаные плиты, ветви апельсиновых деревьев склонялись к лицу. Дворец показался мне поначалу пустым.

Меня ввели в комнату, в глубине которой виднелась тёмная лестница. Я огляделся. Оказалось, в помещении находилось человек двадцать; их силуэты сливались с тенями у стен. То были слуги её величества. Их повелительница находилась на втором этаже.

Я поправил «кадду», свою «аши кадду» («аши» означает «принцесса», а «аши кадда» — это элегантного вида церемониальный шёлковый шарф, который носит аристократия).

Личный секретарь королевы, круглоголовый тибетец в широком кхо из тончайшего шёлка, спустился с лестницы, чтобы проводить меня к её величеству. Я последний раз оглянулся на слуг: один из людей держал большую бронзовую чашу, в которой курились благовонные веточки можжевельника. Личный секретарь повёл меня по длинному слабо освещённому коридору. Пол был устлан коврами, а на стенах виднелись красно-золотые рисунки.

Зала встретила меня запахом, напоминавшим ладан, и дымком американских сигарет. Это были парадные покои дворца. Тёплый свет свечей и керосиновых ламп слегка подрагивал на лицах ассамблеи из двадцати человек; все сидели на подушках, покрытых великолепным ковром и леопардовыми шкурами, перед низкими позолоченными столиками. Гостями королевы были три ламы в алых тогах, похожие горделивой осанкой на кардиналов со старинной картины; четверо европейцев, личных друзей её величества; секретарь-англичанин в таком же костюме, как Майкл Эйрис; два молодых знатных бутанца.

Расписанный и украшенный позолотой потолок поддерживали четыре красных столба. Стены тоже были расписаны и придавали покоям атмосферу комфорта и очарования роскоши, далёкую от мраморной холодности, которая царит обычно в королевских приёмных.

Когда глаза привыкли к полумраку, я наконец увидел королеву. Она сидела чуть в стороне от гостей, перед столиком с двумя большими бокалами. Рядом с ней был монах с таким тонким лицом, что казался воплощением святости. Женщина сделала мне знак подойти.

Я поклонился и подал ей свой шарф, а один из слуг принял мои подарки. Королева улыбкой поблагодарила меня и пригласила сесть рядом. Её величество возвратила мне «кадду» в знак расположения.

Моё смущение возрастало с каждой секундой, ибо передо мной была не просто королева Бутана, страны моих грёз, не женщина изумительной красоты.

На королеве было длинное узкое тибетское платье из переливчатого шёлка, без рукавов, с большим вырезом, и блузка с пышными буфами. В отличие от бутанок, которые коротко стригутся «под мальчишку», королева была причёсана на тибетский манер: длинные косы собраны в корону, ещё более подчёркивавшую прекрасные восточные черты лица. Эта дань тибетской моде в одежде и причёске напоминала, что королева — сиккимка по происхождению. Её мать, Рани Чуни, приходилась сестрой покойному махарадже Сиккима, где в среде аристократии преобладали тибетские обычаи и одежда. Родство через узы брака очень распространено в правящем классе гималайских государств, который ориентируется в утончённости нравов на Лхасу.

Нежное лицо — я бы даже сказал «лик» — королевы напоминало тончайший фарфор; на Западе обычно такими представляют себе японок. Однако обезоруживающая улыбка и живая искренняя реакция никак не напоминали сдержанные манеры японских женщин из высших слоёв.

Обаяние королевы, я знал это, сочеталось с твёрдостью характера, и в случае неудовольствия она могла быть столь же непреклонной и неприступной, как её мать. Обменявшись несколькими банальными любезностями с повелительницей, я быстро понял, что она с интересом отнеслась к моей страсти к Бутану. Я поведал её величеству, сколь долог и тернист был мой путь к её королевству, как из-за Бутана я познакомился и полюбил прилегающие к Тибету гималайские края.

Королева, как и её невестка Тёсла и покойный брат Джигме Дорджи, прекрасно говорила по-английски. Она знала даже несколько слов по-французски и добавила, что часто ездит во Францию. Я, однако, знал, что из европейских стран она предпочитает Швейцарию.

Королева была прекрасно осведомлена обо всём, что происходило в Бутане, в том числе о деталях технологической революции, которая началась в стране под руководством её супруга. Не так давно в Тхимпху разбили виноградники — опыт оказался удачным. Тхимпху и Паро привыкали к мельканию «джипов» и грузовиков, а что означает переход на автомобильный транспорт в её стране, ясно каждому.

Наш разговор перешёл на историю Бутана. Королева и монах, сидевший с ней рядом, поведали мне о нескольких сражениях, выигранных у тибетцев в XVII веке.

Монах говорил по-тибетски, королева временами дополняла его по-английски, и переде мной разворачивалась картина прошлого, теснейшим образом связанного с современностью; рассказ как бы придал новый облик крепости Паро, чей силуэт, облитый серебром лунного света, вырисовывался за окнами королевского дворца. Во время разговора несколько раз возникало название «Пунакха» — там до недавнего времени помещалась столица государства. Упоминались также Тонгса, Джакар и Ташиганг — крепости Восточного Бутана. Для меня в этих именах крылась тайна недоступных районов, лежащих по ту сторону Чёрных гор. Я сказав, что мечтаю попасть туда, но эта завуалированная просьба повисла в воздухе.