– Граф! Граф! Пламень адов, видите?

Как он ни поддерживал ее, опускалась на пол.

– Спаси! – это ему. И тут же, бедняжка, кому-то невидимому:

– Не могу уйти от него. Люблю барина грешной любовью.

И снова Николаю Петровичу:

– Видишь, видишь черных, идущих по мою душу? Спаси.

Сама прижимается, обнимает его ноги, в каждом движении – и ужас, и желание защититься, и непонятное сладострастие. Не видел он женщины красивей. Продолжала бредить:

– Грешной, сладкой любовью люблю... Ах, спаси меня, милый! На Страшном Суде отвечу.

Мучился Николай Петрович в ту пору не меньше, чем Параша. Терзался, считая, что вверг ее в ад. Начинал догадываться и о ребенке вытравленном, ибо не раз в бреду поминала она младенца невинного и убиенного.

Вместе, вдвоем проходили они нелегкий путь раскаяния. В болезни, раскрыв те глубины души своей, куда в здоровом состоянии хода любимому не было, стала она ему и понятнее, и ближе. И любовался ею, и восхищался граф, и желал ее, как никогда раньше не желал ни одной женщины.

Выздоровление пришло внезапно, когда все уже отчаялись. Это случилось около полудня на широкую масленицу. Граф сидел в кабинете, что рядом со спальней, и через открытую дверь услышал, как больная поднялась. На сей раз ее действия были осознанными и целеустремленными. Мягкие туфли, шлафрок, несколько секунд у зеркала, и вот она уже рядом с ним в дверном проеме.

– Пашенька! – вскочил ей навстречу, уронив из рук книгу.

– Милый, я буду жить.

– Да, да, Пашенька.

– Буду петь. Мы создадим замечательный театр.

– Ты знаешь, что это и моя мечта.

– И еще... У нас будет сын. Но это потом.

Графу показалось, что она снова впадает в бред, и Параша прочла это на его лице.

– Нет-нет, я в полном сознании. Просто в моих снах... в моих муках... Мне открылось... Мы назовем его Димитрием.

– Да, конечно.

– Еще я узнала, что вовсе не должна понуждать вас к разрыву со мной и подталкивать к женитьбе на другой женщине. С чего я взяла в голову, будто в этом мой долг? Монашество не для меня, моя дорога – мирская жизнь.

Она встала и обняла его, прижалась всем своим гибким телом, словно желая слиться с ним в одно существо. Он подхватил ее и услышал, как мягко стукнулись об пол ее домашние туфли.

– За то время, что я отсутствовала здесь, я прожила целую жизнь... Милый! Поцелуйте меня! Еще! О!..

С каждым словом, с каждым придыханием все ближе они к широкой постели, которая из ложа смерти превратилась в ложе любви. Как незнакомо сильно запустила она тонкие пальцы в мягкие его локоны, до боли сжимая их, накручивая на узкую ладонь.

Ласки ее были прежними и даже горячее прежних. Граф не мог не отметить, что они стали увереннее. Будто прошли все сомнения, все стало на свои места и все идет наконец так, как должно было идти. Попросила:

– К окну, пожалуйста.

Николай Петрович отдернул тяжелую темную штору, и яркий зимний день ударил по отвыкшим от света глазам. Опираясь на его руку, она подошла ближе. Отшатнулась. Зажмурилась на миг и снова стала жадно смотреть. Не могла насмотреться: сияющие кремлевские купола, сверкание снега, сани, несущиеся, кажется, прямо на них, и поверх всего этот чудный, радостный и глубокий малиновый звон. Тонко позванивала капель, ослепляли золотом кресты на фоне синего высокого неба. Паша спросила:

– Где мы?

– В Москве, душа моя.

– Да, но дом...

– Права ты, не мой дворец. Мой рядом. А это – твой.

– Мой? – взор побежал по высокому потолку и лепнине, по люстре и расписному плафону. Подняла удивленно брови, сморщила высокий и чистый лоб: – Мой?!

– Загадал я: выздоровеешь, твой будет. Купил у Разумовского, чтобы перенести тебя из своей спальни, где лежала ты в беспамятстве. Слышал я, что от болезни можно сбежать, переменив место.

Параша смотрела на графа, не скрывая того, что любуется им.

– А... Разумовские? Как они отнесутся к этому? Они и раньше давали понять, что не терпят меня. Ну а если уж мне дворец... Сочтут за бесчестие.

– Ах, Парашенька! Какое мне дело, что думают Разумовские? Зато мне без тебя не жить – это теперь знаю точно. Многое за это время стало ясным...

Обняла его снова, да так нежно, так страстно.

– Ах, милый! («Раньше, – отметил он, – называла его по имени-отчеству либо барином, слава Богу, исчезло наконец расстояние, их разделявшее».) Зачем мне дворец, скажите? Комнатка и чтобы ты («долгожданное «ты»!») рядом...

Оживилась, похорошела.

– А подружек сюда можно поселить кусковских? Таню Шлыкову? – Задумалась. – Анну?

– В этом дворце ты хозяйка. А вот тебе более дорогой подарок.

– Ой, кольцо... Обручальное.

– Обручимся на оставшуюся жизнь. Простое оно, без яхонтов, как положено для брака. Меж собой мы отныне супруги.

Параша примерила кольцо – впору. Сняла, протянула графу:

– Я согласна. Только... Прикажите граверу написать изнутри: «Бог, меня наказав, жить оставил».