— Ну хорошо. — Доктор Игорь, казалось, почувствовал некоторое облегчение. — Вы можете представить себе мир, в котором, к примеру, у нас отпала необходимость изо дня в день повторять одни и те же действия? Если бы мы решили, например, есть только тогда, когда голодны, как бы тогда организовали свою работу домохозяйки и рестораны?

Нормальнее было бы есть только тогда, когда голоден, — подумала женщина, но ничего не сказала, опасаясь, что ей запретят говорить с Вероникой.

— Была бы сплошная неразбериха, — сказала она. — Я сама домохозяйка и понимаю, что вы имеете в виду.

— Поэтому мы каждый день завтракаем, обедаем и ужинаем. Просыпаемся ежедневно в определенное время и отдыхаем раз в неделю. Есть Рождество, чтобы дарить подарки, и Пасха, чтобы на три дня выехать на озеро. Вам бы понравилось, если бы ваш муж, охваченный внезапным порывом страсти, решил заняться любовью прямо в гостиной?

О чем говорит этот человек? Я пришла сюда, чтобы увидеть свою дочь!

— Я была бы ужасно смущена, — осторожно ответила она, надеясь, что угадала.

— Прекрасно! — воскликнул доктор Игорь. — Место для занятий любовью — это постель. А поступая иначе, мы будем показывать дурной пример и сеять анархию.

— Я могу увидеть свою дочь? — прервала его женщина.

Доктор Игорь сдался. Этой крестьянке не дано понять, о чем он говорит, ее не интересовало обсуждение сумасшествия с философской точки зрения, хотя ей было известно, что ее дочь попыталась из чувства собственного достоинства покончить с собой и вошла в кому.

Зазвенел звонок и появилась его секретарша.

— Пусть позовут ту девушку, которая хотела совершить самоубийство, — сказал он. — Которая написала в газеты, что покончит с собой ради того, чтобы все узнали, где находится Словения.

Я не хочу ее видеть. Я уже разорвала узы, соединявшие меня с миром.

Трудно было произносить это в присутствии всех, в холле. Но ведь и санитар был не слишком тактичен, объявив во всеуслышание, что ее ждет мать, как будто этот вопрос кого-то интересует.

Веронике не хотелось видеть мать, поскольку это означало бы страдания для обеих. Лучше ей было бы считать дочь мертвой. Вероника всегда ненавидела прощания.

Санитар исчез за дверью, а она снова стала смотреть на горы. Неделю не было солнца, и вот оно появилось. О том, что так будет. Вероника знала еще накануне ночью, об этом ей сказала луна, когда она играла на пианино.

Нет, это безумие, я теряю контроль. Звезды не разговаривают, разве что с теми, кто называют себя астрологами. Если луна с кем-то и говорила, то с тем шизофреником.

Едва успев подумать об этом, Вероника почувствовала острую боль в груди, а одна рука у нее онемела. Потолок закружился перед глазами.

Сердечный приступ!

Она ощутила некую эйфорию, как будто смерть освобождала ее от необходимости бояться умереть. Скоро все кончится! Может быть, она почувствует какую-то боль, но что такое пять минут агонии в сравнении с вечностью покоя? Она поспешила закрыть глаза: больше всего в фильмах ее пугали мертвецы с открытыми глазами.

Однако сердечный приступ оказался вовсе не тем, чего она ожидала. Ей стало трудно дышать, и в ужасе Вероника поняла, что вот-вот ей предстоит пережить то, чего она больше всего боялась: удушье. Она умрет так, будто ее хоронят заживо или внезапно затаскивают на дно морское.

Она пошатнулась, упала, почувствовала сильный удар в лицо, продолжала предпринимать гигантские усилия, чтобы дышать, но воздух не входил. Хуже того — смерть не приходила; Вероника полностью осознавала происходящее вокруг, видела все те же цвета и формы. Ей было трудно только слышать окружающих: крики и восклицания раздавались где-то вдалеке, как бы доносясь из другого мира. Все же остальное было реально — воздух не вдыхался, он попросту не слушал команд ее легких и мышц, и сознание ее не покидало.

Она почувствовала, что кто-то приподнял ее и положил на спину, но теперь не было контроля над движениями глаз, они вращались, посылая в мозг сотни разных образов, и к ощущению удушья примешивалось полное расстройство зрения.

Вскоре сами образы тоже отдалились, и, когда агония достигла своей высшей точки, наконец вошел воздух, причем с таким ужасным шумом, что все в холле застыли от страха.

У Вероники началась непроизвольная рвота. Когда худшее осталось позади, некоторые сумасшедшие стали смеяться над происходящим, и она почувствовала себя униженной, растерянной, беспомощной.

Вбежала медсестра и сделала ей укол в руку.

— Успокойтесь. Все уже прошло.

— Я не умерла! — закричала она, обернувшись к пациентам. — Я все еще вынуждена торчать в этой паршивой богадельне вместе с вами! Проходить сквозь тысячу смертей каждый день, каждую ночь, и никто меня не пожалеет!

Она повернулась к медсестре, выхватила у нее шприц и швырнула в окно.

— Что вам от меня нужно? Почему вы не дадите мне яд, зная, что я и так обречена? Где ваше сострадание?

Совершенно не владея собой, она снова села на пол и расплакалась навзрыд; она кричала, громко всхлипывала, а некоторые из пациентов смеялись, потешаясь над ее заблеванной одеждой.