Костин писал, что в пяти экспедициях, в которых они побывали вместе, Фосетт обязательно налаживал дружеские отношения со встречавшимися им племенами. Впрочем, было одно исключение. В 1914 году Фосетт отыскал в Боливии группу марикокси: другие местные индейцы предупреждали его, чтобы он держался с ними осторожнее. После его обычной церемонии предложения даров индейцы повели себя жестоко. Когда они уже готовы были на убийство, люди Фосетта стали умолять его разрешить им применить ружья. «Мы стрелять!» — кричал Костин.

Фосетт колебался. «Он не хотел этого делать, ведь раньше мы никогда не стреляли», — вспоминал Костин. Но в конце концов Фосетт уступил. Позже Фосетт говорил, что приказал своим людям стрелять только в землю или в воздух. Однако, по словам Костина, «мы видели, что по крайней мере один [индеец] был ранен в живот».

Если рассказ Костина верен, а у нас нет особых оснований подвергать его сомнению, тогда, выходит, один раз Фосетт все же нарушил собственное распоряжение. По-видимому, ему было настолько стыдно, что он подправил свои официальные доклады, предназначавшиеся для КГО, и до конца жизни скрывал правду.

Однажды, находясь в гостях у племени эчока в боливийской части Амазонии, Фосетт столкнулся с еще одним доказательством, которое, казалось, шло вразрез с общепринятым мнением о джунглях как о смертельной ловушке, где мелкие группки охотников и собирателей влачат безотрадное существование, то и дело бросая и убивая своих сородичей, лишь бы выжить. В свое время Фосетт сам способствовал укреплению этого образа, рассказывая о встречах с туземцами, происходивших во время его собственных нелегких путешествий, но теперь он с изумлением обнаружил, что, как и гуарайю, эчока добывают огромное количество пищи. Они часто использовали для выращивания зерновых амазонские влажные равнины, более плодородные, чем привычная европейцам terra firma, [58] и придумывали изощреннейшие способы охоты и рыболовства. «Вопрос пропитания никогда не тревожил их, — отмечал Фосетт. — Проголодавшись, кто-нибудь из них отправлялся в лес и подманивал к себе дичь. Однажды я присоединился к эчока, чтобы посмотреть, как он это делает. Я не заметил никаких признаков дичи в кустарнике, но индеец знал, как поступать. Он вдруг издал несколько пронзительных криков и сделал мне знак не шевелиться. Спустя несколько минут через кусты в ярде от нас прошел небольшой олень, и индеец пустил в него стрелу. Я видел потом, как эчока подзывали к себе обезьян и птиц с деревьев с помощью таких же своеобразных криков». Костин, меткий стрелок, получавший призы на соревнованиях, также поражался, видя, как индейцы добиваются успеха там, где он, со своей винтовкой, снова и снова терпит неудачу.

Фосетта интриговало не только умение индейцев в изобилии обеспечивать себя продовольствием, что является признаком высокоразвитой цивилизации с высоким уровнем плотности населения. Хотя у эчока, казалось, не существовало никакой защиты против завезенных к ним европейских болезней вроде кори, — Фосетт считал, что это одна из причин того, почему их численность по-прежнему остается небольшой, — они широко применяли целебные травы и приемы нетрадиционной медицины для защиты от угроз, ежеминутно подстерегающих человека в джунглях. Они даже искусно умели извлекать червей, которые так мучили в свое время Мюррея. «Они [эчока] производят языком какой-то удивительный, свистящий звук, и личинка сейчас же высовывает свою головку из сделанного ею гнезда, — писал Фосетт. — Болячку быстро сдавливают, и непрошеный пришелец выскакивает». Он добавляет: «Своим червякам я причмокивал, свистел, издавал возмущенные звуки и даже играл на флейте: это не оказывало на них решительно никакого действия». Один западный врач, путешествовавший с Фосеттом, считал эти методы колдовством, однако Фосетт называл их чудом — наряду с умением выбирать разнообразные целебные растения. «В связи с распространенностью болезней и инфекций… нет ничего удивительного в том, что среди жителей этого района так популярны лекарственные растения, — замечал Фосетт. — Против каждого недомогания есть соответствующее естественное средство». И добавлял: «Конечно же профессиональные врачи не станут предлагать пациентам применять их. Однако индейские средства часто просто замечательны, это говорю я — человек, который вполне успешно испытал несколько таких снадобий на себе». Применяя целебные растения и туземные способы ведения охоты, Фосетт сумел лучше пользоваться тем, что дает здешняя природа. «В 99 случаях из 100 совершенно незачем голодать», — делал он вывод.

Но даже если Амазония могла бы, как он предполагал, прокормить крупную цивилизацию, создали ли индейцы таковую? Археологических доказательств этого по-прежнему не было. Не нашлось даже свидетельств наличия в Амазонии каких-либо густонаселенных областей. Кроме того, мысль о существовании в этом регионе высокоразвитой цивилизации противоречила двум основным этнографическим принципам, столетиями доминировавшим в научном мире: они берут начало еще с первой встречи европейцев с коренным населением Америки, более четырехсот лет назад. Хотя иные из первых конкистадоров испытывали благоговейный ужас перед цивилизациями, [59] которые создали местные жители, многие теологи выражали сомнение, что эти темнокожие, скудно одетые существа действительно являются людьми: как могли потомки Адама и Евы забрести столь далеко и почему библейские пророки ничего о них не ведали? В середине XVI века Хуан Хинес де Сепульведа, один из капелланов императора Священной Римской империи, заявлял, что индейцы — «полулюди», для которых рабство — естественное состояние. «Испанцы обладают полным правом властвовать над этими варварами Нового Света, — провозглашал Сепульведа, добавляя: — Ибо между теми и другими существует столь же огромная разница… как между обезьяной и человеком».

В то время самым непримиримым противником этой теории, напрямую ведущей к геноциду, был Бартоломе де Лас Касас, доминиканский монах, много путешествовавший по обеим Америкам. В ходе знаменитого диспута с Сепульведой, а также в ряде своих трактатов Лас Касас пытался раз и навсегда доказать, что индейцы — такие же человеческие существа («Разве не люди они? Разве нет у них души разумной?»), и осудить тех, кто «прикидывается христианами» и «стер их с лица земли». Однако при этом он внес вклад в создание представления об индейцах, ставшего еще одним краеугольным камнем европейской этнографии: понятия «доброго дикаря». По мнению Лас Касаса, индейцы — «самый простодушный народ на свете», у них «нет ни злых умыслов, ни коварства», они «никогда не бывают вздорны, воинственны или неистовы», в них «нет ни тщеславия, ни жадности, и их совершенно не занимает власть мирская».

Хотя во времена Фосетта обе эти концепции по-прежнему преобладали как в научной, так и в популярной литературе, теперь они проходили сквозь фильтр новой, радикальной теории — эволюционной. Теория Дарвина, сформулированная в его «Происхождении видов» в 1859 году, предполагала, что у людей и обезьян имеется общий предок, и на основании недавних палеонтологических находок делала вывод, что человечество живет на Земле значительно дольше, чем утверждается в Библии. Это помогло навсегда отделить антропологию от теологии. Теперь викторианцы стремились понять разнообразие человечества не в теологических, а в биологических терминах. В руководстве «Заметки и задачи по антропологии», которое рекомендовалось для изучения в школе путешественников, где обучался Фосетт, имелись главы под названием «Анатомия и физиология», «Волосы», «Цвет», «Запах», «Движения», «Физиогномистика», «Патология», «Аномалии», «Размножение», «Физические способности», «Органы чувств» и «Наследственность». Среди вопросов, на которые предлагалось ответить Фосетту и другим путешественникам, были и такие: