Федор Афанасьевич, потрясенный, долго молчал. Евлампий Дунаев уткнул лицо в ладони, облокотившие: на стол. Семен Балашов поглаживал его по плечу, успокаивал. Бормотал невнятно:

— Ладно, не трави душу… Что было — прошло… Выпьем давай, полегчает…

— Думаешь, полегчает? — встрепенулся Афанасьев. — Ошибаетесь, молодые люди. От водки — многие беды… Ослабнет человек духом, думает, водка поможет, а получается наоборот. Страшную историю рассказал ты, парень, страшную… И родителя твоего оправдывать не собираюсь. Но ты подумал, кто довел его до такой жизни, кто подвел к такому краю, где ничего человеческого не остается? Ты об этом подумал?

— Зверь он был, — глухо сказал Дунаев, не поднимая лица.

— Жизнь вокруг зверская, — вразумляюще сказал Афанасьев. — Нищета человека заедает, зверем делает… Ежели бы твой родитель по-человечески жил, ежели бы не бился за кусок хлеба как рыба об лед, может, и не озверел бы. Поглядите вокруг, поглядите! В клубе фабриканты устриц жрут, а в Рылихе да в Ямах детишки с голоду пухнут. Богатеи за наш счет шампанским упиваются, из Парижа везут шипучку, а мы вот кроме вареной требухи никакой закуси потребовать не можем, мошна не позволяет…

— На прихлебателей злости накопилось, — подхватил Балашов. — Мы тут своему мастеру на днях устроили…

— Мастера да конторские — мелкая сошка, — Федор Афанасьевич понизил голос. — Устраивать-то надо тем, кто повыше, намно-ого повыше…

— Ты что, отец? — Семен Балашов в упор посмотрел на Афанасьева. — За такое в тюрьму угодить недолю.

Федор Афанасьевич своего взгляда не отвел, только поправил очки и улыбнулся:

— Вам ли, молодым, бояться?..

— А что, приходилось? — прошептал Семен.

— Бывал, — просто ответил Афанасьев. — Как видите, жив остался.

— Рассказал бы, — попросил Дунаев.

— Можно, — согласился Афанасьев, — только не здесь.

— Мы проводим тебя! — загорелся Дунаев.

— Нет уж, ребятки, провожать не надо, не барышня. Если хотите повидаться, приходите в чайную общества трезвости… Часиков в семь. Там и потолкуем… Захотите, книжку почитаем…

— Запрещенную? — Балашов вытаращил глаза.

— Книжек хороших много, не обязательно запрещенную, — Афанасьев сухо кашлянул. — Шибко прыткий…

— Запрещенную хочется, — Балашов по-детски оттопырил губы, — слыхать про такие слыхал, а читать не доводилось.

Афанасьев не утерпел, рассмеялся:

— Вдругорядь можно и запрещенную. Но глядите, молчок!

— Понимаем, не маленькие, — заверил Дунаев, пожимая Афанасьеву руку. И спросил уже вослед: — А как звать-то тебя, отец?

Федор Афанасьевич приостановился, минутку поразмышлял.

— А так и зовите — Отец.

Уже стемнело, когда Афанасьев возвращался на квартиру к брату. Шел медленно, чуть сгорбившись. Думал о том, что начало сделано — ребята вроде бы хорошие. Зеленые совсем, но это не беда. Главное — тянутся к свету. Ишь как встрепенулся этот Балашов, когда про запрещенную литературу услыхал! Надо восстановить связь с Петербургом, потребовать книжек. И еще надо квартиру поменять, жить двум поднадзорным медведям в одной берлоге негоже.

Столовая общества трезвости, по-простому — «трезвая чайная», собирала под свой уютный кров немало любопытного люда. Пьяницам делать тут нечего, в завсегдатаях мужики стененные: читали газеты, выписываемые обществом, обсуждали новости, вели долгие застольные беседы.

В чайной Федор познакомился с Калашниковым, немолодым, но податливым на пропаганду ткачом. Проверял его на газетных заметках, из коих почти каждую можно толковать в пользу революции. К примеру, «Правительственный вестник» сообщает о продаже дворянских имений.

— Гляди, как рушатся барские крепости, — Афанасьев пошелестел страницами. — Прошло их время, сейчас подтолкнуть бы ловчее…

В другой раз нашел заметку о том, что при вятской тюрьме открыта школа грамотности.

— Ну вот, а некоторые боятся… А там, видишь, бесплатно учат. И библиотеки имеются… Для рабочего — лучшая школа.

— Может, попроситься? — засмеялся Калашников.

— Проситься не стоит, но не следует и пугаться…

— Поосторожнее надо бы, — укорил вдруг Калашников. — Вижу, какого полета птичка… Таких-то уже много в нашей тюрьме на Ямах. Без школы, бедолаги, маются…

И узнал Афанасьев, что незадолго до его приезда в Иваново-Вознесенск жандармы второй раз подряд разгромили здешнюю социал-демократическую организацию, которая называлась «Рабочий союз». Еще узнал, что корнями этот «Союз» уходил в марксистскую группу, созданную студентом Петербургского технологического института Федором Кондратьевым, высланным на родину за участие в похоронах писателя Шелгунова… Вспомнил Афанасьев, был такой возле Михаила Ивановича. Выходит, правильно говорил Бруснев, что, высылая революционеров по городам и весям империи, царская власть гадит себе в карман. И полгода не прожил Кондратьев в ссылке, как пошла от него новая поросль, за тысячу верст проклюнулось зерно, взращенное в Петербургских кружках… Единожды начавшись, движение неостановимо. Когда арестовали Кондратьева, организацию взвалила на хрупкие девичьи плечики бывшая слушательница Высших женских курсов Ольга Варенцова, усневшая понюхать тюрьмы за близкое знакомство с московскими нелегалами. При ней «Рабочий союз» стал крепнуть: разбились на фабричные отделения по три — пять человек в каждом, выдвинули выборных для общего руководительства. Ио тут снова провал! Восемнадцать арестов за ночь, всех выборных во главе с Варенцевой…