Для острастки вольнодумствующих гурманов костромской дворянин Спасский был предан суду. Процесс слушался в Костроме выездной сессией Московской палаты, отчет о судебных заседаниях публиковался в печати. Падкие до сомнительных сенсаций газетчики раструбили изложение пьяной болтовни, на все лады склоняя страшное слово «конституция».

Время настало опасное, чреватое невиданными общественными катаклизмами. Ходили упорные слухи, что подготовлен проект царского указа, дарующего свободы, что курс «взаимного доверия» между обществом и государством, провозглашенный Святополком-Мирским, новым министром внутренних дел, обретает реальную плоть, что конституция действительно вот-вот будет провозглашена.

Но в середине декабря 1904 года, когда был обнародован высочайший указ «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», Россию постигло разочарование: царь, посовещавшись с великими князьями, выбросил из проекта пункт о долгожданной конституции. Подчеркивая незыблемость основных законов империи, Николай объявил, что никогда и ни в коем случае не согласится на представительный образ правления, как безусловно чуждый подданным его державы.

Не успели проглотить эту горькую пилюлю — пал Порт-Артур. Капитуляция крепости, где оставалось пятнадцать тысяч боеспособных солдат, достаточное количество снарядов и продовольствия, потрясла Россию. Отчего? Как? Что теперь будет?

Первый номер большевистской газеты «Вперед» программной статьей Ленина «Самодержавие и пролетариат» отвечал:

«Военный крах неизбежен, а вместе с ним неизбежно и удесятерение недовольства, брожения и возмущения.

К этому моменту должны мы готовиться со всей энергией. В этот момент одна из тех вспышек, которые все чаще повторяются то здесь, то там, поведет к громадному народному движению. В этот момент пролетариат поднимется во главе восстания, чтобы отвоевать свободу всему народу…»

Сашку Никулина, клепальщика с завода Калашникова, Федор Афанасьевич знал давно, с первого приезда в Иваново. Неиспорченный, доверчивый, совсем тогда еще юный, Сашка помогал Афанасьеву поддерживать связь с калашниковцами, доставлял на завод прокламации. Потом, как бывает в жизни, из виду потерялся. И вот, случайно заглянув в трактир Мясникова, Федор Афанасьевич столкнулся с Сашкой. Обрюзглый, без ноги — с костылями, Никулин хлестал водку, тупо напиваясь, не отрывая взгляда от тарелки с осклизлыми огурцами. Афанасьев подсел к нему, тихо сказал:

— Ведь раньше не пил…

— А-а, — затравленно оскалился Сашка и скрипнул зубами, — сострадатель объявился… Здорово, Афанасьич, сколько лет, сколько зим…

— Здравствуй, здравствуй, Саша. — Федор Афанасьевич положил ладонь на его горячечно влажную руку, не сильно, будто жалея, пожал. — Зачем так угрюмо?

— Осуждаешь? Знаю, осуждаешь… А ты погляди на героя, погляди! — Сашка распахнул замызганную шинель. — Два Георгия, не хрен на грядке! Заработал… А ногу япошке отдал. Шесть рублев за кресты получаю, могу угостить. Хочешь?

— Эх, Саша! Не место тебе здесь.

— А где оно нынче, мое место?! — вызверился Никулин. — На живодерне? Ты знаешь, где мое место?

— Знаю. Пойдем.

— К-куда? — Сашка притих, в глазах появился живой огонек.

Федор Афанасьевич понял: не окончательно опустился парень, в нем еще теплится надежда убежать от одиночества; он просто не знает, куда притулиться, кому доверить свое горе, тоску, свой страх перед жизнью, где, казалось ему, без ноги он никому не нужен, лишний, чужой, обуза.

— Пойдем, пойдем, — повторил Афапасьев, — там видно будет…

— А водку недопитую бросим? — Сашка согласился, чтоб его вырвали из кабацкого омута, но, согласившись, вдруг заупрямился, не желая сдаваться без куража. — Не годится так, за старую дружбу допьем! Или требуешь?

— Давай допьем, друзьями не брезгаю. — Афанасьев и тут разгадал состояние Сашки, спорить не стал.

Ковыляли долго. По дороге, отчаянно ругаясь, Никулин поведал о том, как попал на войну, что довелось испытать.

— Хлебнул, Афанасьич, соленого до слез! Сперва-то хорошо, кому — война, а кому — мать родна, клепальщикам отсрочка… А опосля с подлюгой мастером полаялся, вышибли с завода, тут и конец моей отсрочке… Загремел под мобилизацию… Выстроили перед казармой, молебен закатили. Христолюбивое воинство, пятое-десятое… Погрузили в телячьи вагоны — и ту-ту в Маньчжурию, чтоб ей ни дна, ни покрышки! Господа офицеры успокаивают: война нестрашная, всю Японию две роты с похмелья обложат… Привезли в богом забытое местечко, заставили землянки копать. Как кроты в норах, три месяца вшей кормили. Сухари да ржавая селедка — все пропитание.