Абориген

Аннотация

В остросюжетных, полных драматизма повестях Юрия Короткова рассказывается о трудной судьбе подростков, молодых людей сталкивающихся с жестокостью, непониманием окружающего мира, который зачастую калечит их жизни. Отец пятнадцатилетнего Борьки Хромова утонул по пьянке. Мать его бросила. Он никому не нужен на этом свете, даже единственному близкому приятелю Юре. В очередной летний сезон мечта уехать из Сургута остается мечтой, а мир взрослых — совсем чужим миром…

Юрий Коротков АБОРИГЕН В шерсти овчинного спальника завелись альфонсы — мокрицы. Твари не кусучие, но до чего мерзкие, снуют по голым ногам — под утро Борька не спал почти, елозил ногами, вертелся на еланях,[1] слышал сквозь дрему, как играет у самого борта щука и бьет в сыром лесу птица, будто камнем по камню. Да еще капюшон энцефалитки сполз, и комарье так отделало ухо, что хоть оторви да выбрось — чешется. Борька не вынес-таки, полез из спальника, разлепил с трудом тяжелые, опухшие веки. Катятся по сорной заводи клочья тумана, цепляются за густую осоку. Лес еще непроглядный, гулкий, высокая трава перед ним полегла от росы. Много росы, небо чистое — жди солнца. Борька сдвинул капюшон — услышал ветер-верховик, звон поредевших к утру комаров. Бьет птица — ударит раз-другой, затихнет ненадолго, ждет ответа, но лес еще спит. Борька набрал полную грудь воздуха: — Эге-ге-гей!! Вздрогнул, загудел лес, метнулось эхо от берега к берегу. Из осоки снялись, просвистели над головой две кряквы, Борька аж пригнулся. Пока опомнился, выдернул из брезента старую бельгийку — уже и след простыл. Только плюнул вслед от досады. Смочил водой горящее ухо. Натянул бродни, закатал на манер ботфортов, перехватил энцефалитку матросским ремнем, сдвинул чехол с ножом за спину. Толкнулся веслом от берега и на гребях пошел к сети, которой с вечера закрыл устье сора. Уже издали видно было, как подрагивает верхняя тетива с берестяными поплавками, уходящая в зеленую глубину. В сору ловить — верное дело: мелочь здесь жирует, а следом и щука идет. Борька только потянул тетиву, и из густой, цветущей воды показались спеленутые сетью ерши. Вредительская рыба ерш — так запутается, что и сеть порвешь, и пальцы исколешь, пока вынешь. Исколотые пальцы потом надуваются и болят — видно, слизь какая-то на иглах. Мелочь Борька не глядя бросал на елани. А вот и щука — спокойно висит в сети кверху пятнистым брюхом. Хитрющая, рыбина — пока Борька ее из сети выпутывал, висела как бревно, а потом рванулась, выгнулась колесом. Борька на лету уже ее перехватил и треснул с размаху плоской башкой о борт. Щука выкатила белесые глаза, разинула пасть и затихла. Борька достал нож и с хрустом проколол ей загривок — так-то спокойней будет… Он выбрал сеть, сразу раскладывая, растряхивая ее, чтоб тетива к тетиве не сошлась. Если сразу мокрую сеть не разберешь — слежится, потом раздирать придется. Смахнул росу с кожаного таксистского сиденья, вытянул ноги в тяжелых броднях. Вытащил мятую пачку «термоядерных», закурил. Семь щук, да вчерашних пятнадцать, да чебаки и другая мелочь. Добро. Туман ушел. Небо рассветлелось, через час будет солнце. Комарья уже не слышно, на рассвете у этой кровожадной твари пересменка: комары прячутся, вылетают с надсадным гулом черные, пудовые пауты. До Сургута два часа, если идти на полной гари. Борька достал бачок, качнул — бензин плещется на дне. В упор, но хватит. Сперва — в Банное, к Михалине, потом в сельмаг — чай кончился, а главное — соль, без соли не проживешь. Он рванул стартер — мотор взвыл, тотчас откликнулся лес, поплыл над заводью голубой дым. Сел поудобнее, врубил скорость — лодка толчком тронулась — и вышел в Обь. Волосы зализал ветер, надулся пузырем капюшон, сыплет искрами сигарета в плотно сжатых губах. Борька сидит напряженно, очень прямо, чтобы видеть над треснувшим ветровым щитком. Одной рукой оперся на борт, другая на рукоятке гари. Лодка легко режет мелкую волну, из-под крутых скул бьют на две стороны тонкие прозрачные струи. Корма вдавливает воду, чуть дальше она взрывается пенным буруном. Катится бурун за лодкой как призязанный. Черными точками мечутся пауты, затянутые с берега в воздушный мешок. Фарватер здесь широкий. Огромным мениском — от горизонта до горизонта — лежит вода в обрывистых, приглубых берегах. Проплывают поочередно белые и красные конуса бакенов. Ползут по фарватеру черные буксиры, тащат следом ржавые плоские баржи, груженные горами серого песка, жилыми вагончиками, вездеходами. Прут толкачи с многоэтажной надстройкой, с высоким обрезанным носом. А вот и «река-море», плавучий небоскреб, толкает десять барж сразу. Борька аж присвистнул — метров триста караван, не меньше — ну силища! Пока глаза таращил, не успел развернуться носом к волне, налетел скулой: лодку подбросило, ударило днищем, окатило водой с головы до ног. Поделом, на реке рот не разевай. Река не шутит. Скользнула мимо тупорылая «Заря», промчалась, задрав нос, крылатая «Ракета», идут сухогрузы и речные танкеры. Рабочая река Обь. Идут днем и ночью суда, большие и малые, из Вартовска в Сургут, из Сургута в Нефтеюганск, Мансийск, Салехард. Снуют взад и вперед моторки и катера, узкие остроносые челны-обласы. С одного Борьке махнули рукой, с другого — Борька отвечает. Вот рыболовный бот рыкнул сиреной, поздоровался. На реке Борьку все знают. Трещит мотор, с шумом ложится вода за кормой. Рыба уснула на еланях. Хорошо думается на реке. О разном думается… Будто вчера бегал к берегу смотреть, не тронулся ли лед, просил, уговаривал, ругал матерно ленивую реку, потом проснулся ночью от орудийного грохота ломающихся льдин, не утерпел, не дождался чистой воды — гонял, шалея от радости, по черным разводьям между тяжелых торосов. И лето было впереди — громадное, бесконечное. А вот оглядеться не успел — остался от лета огрызок. Скоро осень. Скоро осень, скоро пойдет муксун метать икру в тихие заводи. Земляки позабросят дела, подправят плавные сети — тесно будет ночами на заповедных песках. Налетят инспектора со всего бела света, начнет колчак шаманить по притокам и протокам. Там ляжет снег, у берега зашуршит сало. На реке еще будет ходить тяжкая, темная вода, а соры сразу станут, в осоку наметет снега. Потом и Обь накроется льдом, запетляет поземка меж крутых, окаменевших берегов. Еще по слабому, гнучему льду протянется первый след «Бурана” поперек — другой, изжуют они гусеницами снег по всей реке, будут целые проспекты и переулки выдавлены в сугробах. Но это уже не для Борьки. Они с отцом все к «Бурану» приценивались, денег накопили в шкатулке с вылущенным перламутром, ходили на базу, где выгружали из товарняка яркие, как игрушечные, «Бураны», вкусно пахнущие густой смазкой и кожей сидений… Купили. А прокатиться не пришлось — ни тому, ни другому. Так что не для Борьки зимние забавы. Для Борьки до весны — дом и школа. Но об этом думать не надо. Чего помирать раньше смерти… На высоком песчаном яру показалась деревянная вышка — тренога. Когда-то, до войны еще, в Банном был лагерь для ссыльных кулаков. Потом кулаков освободили, они обшили бараки толем для тепла, поделили перегородками, пристроили баньки и сараи и остались жить с детьми и внуками. Года два назад и свет протянули от Сургута. Одна вышка прогнила и упала на барак, проломила крышу, а вторая так и стоит — торчит над рекой, как маяк, издаля видно. По Оби что ни село, то бывшие лагеря — бендеровские, молдаванские. А нынешние, они глубже в тайге, с глаз подальше… Борька бросил руль вправо, прицелившись меж двух «Казанок», поднял мотор и вылетел на заплесок под яром. Едва лодка ткнулась носом в песок, вдруг обнаружилась жара. От раскаленного яра стекал к воде горячий воздух. В ушах, уставших от трескотни мотора, зазвучали привычные голоса: гудение паутов, плеск волны, набегающей под железное днище, ленивый лай собак наверху, в селе. Мужик, возившийся с мотором на соседней «Казанке», сел на борт и отер пот со лба рукавом телогрейки. — Земляк, закурить будет? Борька протянул пачку. Тот показал замасленные пальцы. Борька перешагнул к нему в лодку, воткнул мужику в губы сигарету и поднес огня. Мужик задымил, блаженно щурясь на солнце, держа на коленях вывернутые кверху блестящие от масла ладони. — Загорашь, ага? — Загораю, — мужик кивнул на мотор. — Стучит, зараза, чуть не разваливатся. Борька достал из своего «бардачка» отвертку, и с полчаса они в четыре руки колдовали над мотором, отмаргиваясь от паутов, лезущих в глаза. Наконец, Борька разогнулся, держа в руках шестерню со съеденными дочиста зубами. — Полетел редуктор-то… — Но, — мужик плюнул с досады. — Погулял те у зятя! — А где зять-то? — В Красном. К полдню ждали. — Часа три гари… — Но. — А сам? — Из Юганска. Борька присвистнул. Закурили по новой, сидя напротив на бортах «Казанки». Мужик покосился на Борькин «Вихрь». — Продай редуктор? — А я ладошкой погребу, ага? Мужик в сердцах швырнул в воду злополучную шестерню. — Ладно, я пока на гребях пойду, а ты шумни вниз, в Красное, Кольке Авдотьину — мол, тесть у Банного загорат. Пускай навстречу идет. — Добро. Рыбу только сдам. — Курева оставь. — А ты горючки отлей. Она те без пользы. Борька отдал мужику сигареты, заначив одну, и перелил в бачок его бензин. Покидал рыбу в рюкзак, прочно пропахший рыбьим жиром, и полез вверх по песчаному обрыву. Ему и в голову не пришло, что мужик может забрать редуктор и смыться. Не бывает такого на реке. Навстречу рванулся, заплясал на задних лапах перехваченный цепью за горло Дик, черный Михалинин кобель. Борька наклонился, будто за камнем, Дик совсем задохся от лая, заперхал слюной, чуть конуру за собой не поволок. Борька погрозил ему кулаком, поднялся на крыльцо и стукнул в дверь. В окне колыхнулась занавеска, немного погодя со скрежетом отъехал засов, щелкнул замок, другой. Дверь приотворилась, и Борька шагнул в темный коридор. В нос ударил тяжелый рыбий запах. По всему коридору в три этажа сохли распластанные по хребту и распяленные спичками щуки и чебаки. Тучи зеленых, как бутылочное стекло, мух кружили над рыбой, копошились на желтом, с крупинками бузы рыбьем мясе, перелетали с одной вязанки на другую, будто выбирая, где слаще. Михалина, сама похожая на сушеного чебака — с маленьким, будто костяным носом, полуоткрытым ртом и круглыми сонными глазками, заперла за Борькой дверь. — Принимай товар, — Борька сбросил с плеча рюкзак. — Куда прешься! Здесь стой, — Михалина взяла рюкзак и ушла в комнату, плотно прикрыв дверь. В комнате над кроватью и столом тоже висели вязанки рыбы, облепленные хлопьями мух. Михалина летом скупала рыбу по дешевке, сушила, а зимой запирала дом и ехала за Урал продавать у пивных ларьков. Продавала, говорят, по трояку чебачка и по червонцу щуку. Найти бы, где у ней деньги лежат! Уж Борька не стал бы с такими деньгами в этом мушином царстве сидеть. Тихонько ступая по скрипучему полу, он подкрался к двери. — Думашь, не слышу? — тотчас подала Михалина голос. Борька, громко топая броднями, отошел. Оглянулся на дверь, быстро вытащил нож и стал срезать вяленую рыбу с бечевки. Мухи возмущенно загудели, повисли вокруг зыбким зеленым облаком. Борька спрятал пару щук под энцефалитку, разровнял оставшуюся на бечевке, чтоб незаметно. Когда бедный берет у богатого — это не грабеж, а дележка, как говорил отец. Михалина вышла из комнаты, сунула Борьке пустой рюкзак, мятую десятку и подтолкнула к двери. — Погоди, погоди… Ты чо, за дурака меня? Я ж три ночи сетевал! По уговору-то… — Уговор с отцом был, а тебе и того много. — Хоть трояк еще дай! — На вот, — Михалина выгребла из кармана мелочь, ссыпала Борьке в ладонь и проворно вытолкала из дому. — Сволочь старая! — не выдержал Борька. — Да чтоб я тебе еще хоть чебачка… — Ой, напужал! Обойдусь! — Гадина рыбоглазая! — Лайся, лайся! Вот кобеля-то спущу! Борька поднял камень и швырнул в оскаленную пасть Дика. — Давай-давай, — сказала Михалина из-за двери. — Сейчас участкового позову. — Я сам позову. Погладит он тебя по головке за осетра, за нельму! — А участковый, думашь, щурят твоих сопливых ест? Борька плюнул на дверь и пошел к магазину. Три ночи даром! Червонец с мелочью — десять на водку, да чай, да соль. Ух, гадина! Борька остановился, подумал, не пойти ли еще пугнуть чем-нибудь Михалину. И запылил дальше. Сколько давала, а больше продать некому. Ногой распахнул перекошенную, сквозящую щелями дверь сельмага, прогромыхал к прилавку. На прилавке светился желтый куб соленого масла, лежал узкий, чуть не до прозрачности источенный нож. На длинных полках стояли вперемешку туфли на тонком каблуке, кирзачи, духи, игрушки и пирамида «Завтрака туриста». Из подсобки выглянула Верка, продавщицына дочка, Борькина одноклассница, худая девчонка с такими широкими скулами, будто за каждой щекой лежало по ореху. — Ой, вырядился-то, — пропела Верка, выплывая к прилавку. — Флибустьер! — Мать где? — А нож-то чего нацепил? — не унималась девчонка. — Смотри, участковый увидит! — Ты меня не трожь, я сегодня нервный! — А нервный, так поди остудись. — Верка по-королевски сделала ручкой и шагнула обратно. Борька перегнулся через прилавок, ухватил ее за косу и подтащил к себе. — А носом в масло, ага? — Пусти! Пусти, псих! — заверещала девчонка, отбиваясь. — Где мать? — Ну на огороде же! Я за нее, — Верка вырвалась и плаксиво заморгала. — Чего тебе? — Чай. Она швырнула на прилавок пачку чая. — Соль. Она молча положила соль. — Водку. — Паспорт покажи! — злорадно сказала девчонка. — Указ не читал? — Сейчас покажу, — пообещал Борька, закипая. Злыдня Верка знала, что водка не для питья — для обмена на патроны и бензин, — И паспорт покажу, и еще кой-чего! — Так уж и быть. По старой дружбе… Борька спрятал бутылку в рукав, чай и соль положил за спину, в капюшон, внимательно пересчитал сдачу, с — Спасибо сказал бы, — миролюбиво предложила Верка. — Перебьешься, — Борька хлопнул дверью и направился к яру. У Михалининого дома огляделся, еще раз запустил камнем в Дика. И, не дожидаясь, пока старуха выскочит на крыльцо, соскользнул вниз на осыпающемся песке. Мужика с «Казанкой» на берегу уже не было. Борька догнал его минут через десять. Земляк не греб, лежал на баке,[2] закинув руки за голову, тихонько плыл по течению. Борька приглушил движок, бросил ему на грудь Михалинину щуку. — На, пожуй пока. — Не забудь: Авдотьин Колька. Тесть, мол… — Добро, — Борька дал гари. Внезапно захотелось есть, так остро, что засосало под ложечкой. Борька положил вторую щуку на колени и стал щипать свободной рукой жирное рыбье мясо. Засолено было круто, под пиво, и у Борьки скоро распухли, зачесались губы. Берега сошлись ближе, горизонт изломали стрелы портовых кранов. Вскоре на отлогом берегу за стальной решеткой показалась нефтебаза — огромные резервуары на сварных козлах. У берега стоял, сбросив сходни на заплесок, плоский речной танкер. Вода вокруг танкера переливалась «павлиньими хвостами». Борька приткнулся рядом с танкером, взял две канистры, водку, пролез под решеткой и направился к сторожевому балку, мимо длинной очереди заправщиков, перекачивающих бензин в свои цистерны. Коротко позванивал кран, подхватывая опустевшие резервуары и опуская полные. Под солнцем струились бензиновые пары, плыли, как жидкое стекло, над землей. Отсюда развозили бензин и солярку в город, на стройки, на буровые. Сколько же горючки жрет Сургут за день? Много, наверное — вон сколько машин по обоим берегам Оби: МАЗы, КрАЗы и БелАЗы, «Ураганы», «Татры» и «Уралы», да автобусы, да легковушки, — и всем горючка нужна. В балке парень в промасленной телогрейке, с желтым лицом и отекшими глазами сидел за столом — рубал яичницу. Борька поставил перед ним бутылку. Сторож тоскливо покосился на нее и опять склонился над сковородой. — Здорово, земляк. — Привет, — нехотя буркнул сторож. — Мне полста литров. И масло. Как обычно. — Нет бензина. — Да ты чо? — обалдел Борька. — А это чо, вода? — Он кивнул на резервуары за окном. — Нет бензина, ясно говорю. И не будет! — Парень стрельнул глазами на дверь, сунул бутылку Борьке в руки, выпихнул из балка и нарочно громко крикнул — И чтоб я тебя тут больше не видел, понял? Ходят тут, понимать… — Чо, погорел, земляк? Так чо на меня-то орать? — Давай, принимай сходни! — Ладно… Попьешь ты у меня водочки, землячок, — закивал Борька. — Отчаливай! Борька поплелся обратно к берегу. Бросил пустые канистры, водку спрятал в бардачок. Не пропадет. Авось не прокиснет. А голодно уже до тошноты, до боли под ребрами. Борька сунул в рот сигарету — хоть закурить голод-то. — Ты чо, земляк, головой ослаб? — с кормы танкера перегнулся матрос в засаленной «адидасовской» шапочке. — Где куришь-то? Борька с остервенением рванул шнур. Всем он сегодня поперек горла стал. Что ж за день такой високосный? Вдали замаячил остров Подкова со знаком-зеброй на обрывистом приверхе.[3] Над бухточкой, открытой с другой стороны, по течению, торчали голые мачты яхт. На острове стоял дощатый яхт-клуб со смотровым фонарем над крышей, пестрой гирляндой сигнальных флажков на флагштоке. Фарватер у Подковы раздваивался. Слева огибали остров по коренному руслу большие суда, справа, напрямик, по ходовой воложке шла речная мелочь. Вблизи города на реке стало тесно, Борька то и дело взмахивал рукой, указывая встречным моторкам, каким бортом разойтись. Он уже прицелился было в воложку, когда по другую сторону Подковы вдруг показались белые треугольники парусов: две «мыльницы», два пластмассовых юрких «Фина» кланялись на мелкой волне, ходко скользили против течения. На переднем шли девчонки, поотстав, взяв круче к ветру, догоняли их ребята. Рулевые весело перекрикивались со шкотовыми, висящими за бортом на трапеции. Борька недобро засмеялся. Очень кстати появились «капитаны», очень под настроение! Белые паруса над темной водой, голубые яхточки среди промасленных речных работяг, оранжевые спасательные жилеты — все было словно нарочно, в обиду Борьке. Огромный толкач принял к берегу, уступая им дорогу. Борька срезал нос шарахнувшемуся от неожиданности обласу (мужик в ватнике погрозил вслед кулаком) и на малой гари подошел к самому приверху, подмытому течением, под нависающие корни крайних деревьев. Ухватившись за корень, Борька осмотрелся — не видать ли тренера «капитанов», и, чувствуя, как подымается в груди, перехватывая дыхание, злой холодок, рванул за яхтами. «Капитаны» разом обернулись, узнали: Борька увидел, как сходят с лиц улыбки, шкотовые соскочили с трапеций, отчаянно замахали наблюдателю на фонаре клуба. Борька несся прямо на них. Краем глаза он схватил, будто сфотографировал: закрытые в ужасе глаза девчонок, отпрянувших к дальнему борту, бессильно сжатые кулаки ребят, матроса, с интересом глядящего из рубки толкача — и проскочил между яхтами, едва не чиркнув их брызгоотбойником. «Мыльницы» качнуло друг к другу, они стукнулись бортами, и тотчас накативший бурун разбросал их в стороны. Мальчишеская сразу упала парусом на воду, обнажив черный чугунный шверт, «капитаны» высыпались за борт. Девчонки устояли и торопливо поворачивали обратно к острову. Борька, хохоча как бес, весь в сверкающей водяной пыли, заложил крутой вираж и снова ринулся на них. Он обошел девчоночью «мыльницу» спереди, ухватил свободной рукой фальшлинь, свернутый аккуратной бухточкой на баке, и поволок яхту к берегу. Девчонки визжали, белобрысая рулевая размахивала жестяным черпаком, пытаясь достать Борьку по руке. Что ж ты делашь, земляк? — грустно спросил громовой голос. От Подковы приближался, резал волну длинный тренерский «Нептун» на крыльях, с двумя рупорами-колокольчиками на бортах. Борька развернулся, положив девчоночью «мыльницу», и дал гари. — Куда ж ты, землячок? Куда ж ты так шустро-то? — прогремели рупора. Борька стал раскачивать лодку вперед-назад. Ветер засвистал в ушах, капюшон бешено заколотил по спине. Лодка высоко взмывала носом, скользила, едва касаясь воды, гулко падала днищем, далеко разбрасывая клочья пены, и снова упруго отпрыгивала, грозя опрокинуться через корму. Борька метил в узкую мелкую протоку. Но разве удерешь от «Нептуна» с ГАЗовским движком! До спасительной протоки было еще с полкилометра, а «Нептун» нагонял его как стоячего. — Не торопись, землячок! Задохнешься… — жутко гремели колокольчики над самым плечом. Тренер тоже, видно, знал про мелкую протоку, заходил сбоку, прижимая к берегу. Борька резко сбросил гарь, и «Нептун» по инерции проскочил дальше. Тренер тоже сбавил ход, катер упал с крыльев на днище и закачался на волне. Борька уткнул лодку носом в широкую корму «Нептуна». Тренер обернулся и поманил его пальцем. Борька отрицательно помотал головой. — Иди сюда, — сказал тренер. — Не-а! — сказал Борька. — Иди по-хорошему. Все равно ведь догоню. — Догони сперва. Тренер врубил передачу и стал разворачиваться. Пока скоростной, но неповоротливый «Нептун» описывал круг, Борька успел выиграть полста метров, но до протоки было еще раз пять по стольку. Тренер догнал его, пристроился слева-сзади и стал потихоньку, нежно теснить к берегу. Впереди выстрелил в реку желтый песчаный закосок. Вот и все, не вырваться. Так на полной гари и вгонит в затонину, как мотыля в сачок. — Ну что, приплыли, земляк? — ласково прогремел тренер. Борька затравленно оглянулся: была не была! Он дал чуть влево, сошелся бортами с «Нептуном». И бросил руль направо, всем весом, даже голову откинув, навалился на борт. Лодку крутануло на месте, понесло по крутой дуге кормой вперед. Сверху, заслонив небо, надвинулся яр с неровными слоями разноцветного песка и глины, с воронками осиных гнезд, больно ударили по лицу прутья береговых кустов, визгнуло днище по песку — и яр отошел. Борька до волоска, до сантиметра вписался в рисковый поворот. Тяжелый «Нептун» в азарте повернул за ним и врезался в берег, на полкорпуса выскочил на заплесок. Тренер с размаху ударился лицом в рулевую баранку и будто прилип, замер. Борька подошел ближе, заглушил движок. — Эй, капитан!.. Капитан!.. Ты не убился там? Жив, нет? Тренер медленно оторвался от баранки, отвалился на спинку. Посидел так, покачивая головой, с трудом поднялся и, придерживаясь за щиток, перешагнул за борт. Одна бровь у него вздулась и густо, дочерна пропиталась кровью. Кровь тонкой струйкой сбегала по щеке. — Шить будут, ага, — авторитетно сказал Борька. Он достал сигарету, размял, скрывая дрожь в руках, прикурил. — Мне шили года два назад… Вот здесь… Когда шьют — ничего, вот когда нитки потом дергают — будто жилы тянут… Тренер провел рукой по щеке, стряхнул кровь с пальцев, зашел в воду и стал отмывать лицо. — Это ты зря, — сказал Борька. — Рубашку бы снял, не отстирать… Куда ж тебя понесло-то, на этом утюге? — Да… Не вписался… — Тренер намочил платок и прижал ко лбу. — Кардан, видно, погнул. — Не иначе. — Винт-то уж наверняка сломал. — Это точно… — Тренер болезненно поморщился, взглянул из-под платка на Борьку. — Дай хоть посмотрю на тебя, пират… — Смотри, — разрешил Борька. — Не обедняю. — Вот, значит, каков… Хорош… — Тренер медленно переступал в воде, приближаясь к лодке. Борька спокойно вытащил весло из уключины. — Хорош… — сказал тренер, отступая. Он вышел из воды и присел на борт катера. — Голова что-то кружится… — Закружится тут, — посочувствовал Борька. — Спички есть? Борька бросил ему спички. Тренер зажал коробок между ног, чиркнул, закурил, не отнимая платок от лица. — Ты в какой школе учишься, пират? — спросил он. — А тут, неподалеку. Два раза налево, три направо… — Я ведь тебя все равно найду, — сказав тренер. — Из-под земли за уши вытащу. Только я тебя сам бить не буду. Я тебя на остров отвезу, к ребятам. Непедагогично, наверное, но с тобой иначе нельзя. Что ты к ребятам цепляешься? Реки тебе мало? — Мало, — упрямо сказал Борька. — Пусть не королькуются здесь! — А кто тут король? Ты, что ли? — Я! — Какой ты король! Крысенок ты. Маленький, завистливый крысенок. — Ладно, — сказал Борька. — Загорай пока. А мне пора. Он неторопливо кинул бычок в воду, толкнулся веслом от кормы «Нептуна» и взялся за пускач. — Не попадайся больше, — негромко сказал тренер. — Я тебя, крысенка, пожалел. Другой раз вломлю в борт — будешь свою посудину по винтикам собирать. — Ладно, — сказал Борька. — Свою пока собирай. Он пошел обратно. Было уже за полдень, вовсю жарило солнце, а по небу будто «Буран» промчался, оставив длинный перистый след. Горючку с этими гонками Борька спалил чуть не досуха, но, увидев опять мачты над бухтой, не вытерпел. Нет, никак нельзя было пройти мимо, когда единственный достойный враг загорал на бережку с обломанным винтом! Борька с лихого виража влетел в бухту. «Капитаны» толпились на пирсе. Белобрысая стояла с краю в одном купальнике, выжимала тельняшку. Пострадавшие «мыльницы» хлопали мокрыми парусами. «Капитаны» не расходились — ждали, когда тренер привезет им на расправу пленного Борьку или сообщит, что злейший враг получил, сколь полагается, и с позором сдан в речную милицию. Но теперь, увидав Борьку, победно бороздящего их собственную акваторию, остолбенели. Борька совершил круг почета и остановился в двух метрах от них, напротив белобрысой, так и застывшей со скрученным тельником в руках. Встал, уперся ботфортом в борт, чуть покачивая лодку, и гаркнул: — Здорово, «капитаны»! «Капитаны» молчали. — Чо приуныли? Не холодна водичка-то, ага? Как искупались? — издевался Борька. — Где «Нептун»? — спросил долговязый флагман с двумя аксельбантами на черной морской форме. — Старшой-то ваш? А загорат на полдороге к Банному. «Надоели мне, говорит, Борька, эти сосунки. Только бы им играться — шнурочки до погончики, ну их в омут! Пойдем, говорит, Борька, на муксуна!» А я: неудобняк, мол, заехать надо, попрощаться… — Давай сюда, — мрачно сказал флагман. — Попрощаемся. — Лучше вы сюда. На берегу вы все герои, флот лягушачий. Вы бы в ванне сперва потренировались… Ну чо, капитаны, погоняемся, ага? — Борька кивнул на две «Казанки», стоящие у пирса. «Капитаны» не двинулись с места. Пробовали уже загонять Борьку и на двух лодках, и на трех — наглотались водички. Белобрысая вдруг наклонилась к подруге и вполголоса сказала что-то, указывая глазами на Борьку. Та прыснула, приседая, захлопнув рот ладошкой. Борька почувствовал, что неудержимо, во все лицо заливается краской. Ничего не боялся, только вот этих девчоночьих — искоса — взглядов и смешков. — Накрылся ваш «Нептун», понятно? — яростно крикнул он. — Я вам теперь мачты-то пообломаю! А ты, белобрысая, слышь — в «мыльницу» не садись, утоплю! Он пулей вылетел из бухты и пошел к городу. Достал нож, посмотрелся в лезвие — вроде чистое лицо. Оглядел энцефалитку, брюки, бродни — чего смешного-то? Тьфу, зараза, все настроение перебила. Тут же вспомнились сегодняшние неудачи — Михалина, земляк с нефтебазы. А главное, о чем старательно не думал весь день, главное — надо идти домой… Мимо тянулся грузовой порт. Вдоль высоких причалов, увешанных гроздьями съеденных дорогой покрышек, стояли баржи. Колченогие краны, голодно урча, заглядывали с высоты, склевывали с палубы связку труб или ажурные конструкции для. буровых. Стропали в оранжевых касках призывно помахивали рукавицами. На воде тут и там плавали густые масляные пятна. Волны отражались от причальных стен, пересекались, всплескивали. Лодка загремела днищем по толчее, как телега по мостовой. Борька вдруг с размаху хлопнул себя по лбу: заигрался с «капитанами», забыл, чуть не оборвал «речной телефон». Он посемафорил идущему следом «Прогрессу». Катер застопорил ход. — Ниже пойдешь? — Но, — бородатый детина в «Прогрессе» поднялся, разминая затекшие ноги. На Сланях у него из-под брезента, будто прислушиваясь, о чем говорят, пялилась снулыми глазами огромная щучья голова. Кило на двадцать рыбка, не меньше. — Где сетевал, земляк? — На Агане. На костяном щучьем загривке Борька разглядел ряд рваных, с мясом вывернутых ран. Не сетевал земляк — острогой бил. Детина перехватил взгляд, ногой поддернул брезент. — Чего семафорил?. — Шумни вниз, в Красное, Кольке Авдотьину: у тестя, мол, редуктор полетел. Передавал, пусть навстречу идет. — Добро. — Детина рухнул на сиденье, и «Прогресс», задрав нос, пошел вниз. Часа через два новость дойдет до села Красного, и не известный ни Борьке, ни этому парню Колька Авдотьин поспешит на помощь тестю. Днем и ночью со скоростью моторной лодки разлетаются вверх и вниз по всей Большой Оби[4] новости «речного телефона», достигая самых глухих, ни в одной лоции не указанных проток… Борька свернул в затон. Узкий мелкий затон с прокисшей желтой водой далеко вдавался в город, и по всей длине по обоим берегам плотно, бортом к борту стояли прихваченные замками к тяжелой корабельной цепи моторки, обласа, плоскодонки. Среди этой речной мелочи возвышалась и наполовину перегораживала затон ТБСка — сварной рыбацкий бот с высоким коротким баком и низкой голой палубой, отполированной за многие путины тяжелыми сетями. Списанную ТБСку купил года три назад Юра Куйбида, напарник отца по заповедным пескам, и с тех пор неторопливо ремонтировал ее, любовно вылизывая каждый винтик. Летом и жил здесь, в кубрике, водил дела с разным людом, населяющим берега Большой Оби — с хантами, буровиками, геологами, егерями, лесничими, знал, кажется, всех от Тобола до Агана, и все от Тобольска до Аганска знали Юру Куйбиду. Каждую осень колчак нещадно гонял Юру по заповедным протокам, потом Юра гонял с колчаками пришлых браконьеров; речная милиция охотилась за ним и к нему же шла за помощью: сюда, в кубрик ТБСки, тянулись ниточки «речного телефона» со всей Оби. Борька постучал кулаком в высокий борт ТБСки. — Дома? В железном нутре бота гулко загремели шаги, в проеме ходовой рубки показался Юра в распахнутой до пояса, промокшей под мышками рубахе. — Явился? — Но. Борька отвинтил мотор, рывком поднял его, Юра сверху подхватил, унес в рубку. Борька замкнул цепь, вытащил из брезента бельгийку и патроны — город не река, здесь не то что не оставь — не отвернись, пропадет. В кубрике было душно, сладко пахло машинным маслом. Стальные, круто расходящиеся к потолку стены раскалились под солнцем. Борька стянул энцефалитку, свитер, тельник, сел на рундук, привалился голой спиной к борту, блаженно прикрыл глаза — жжет… На столе вполголоса бубнил ламповый древний приемник без футляра. — Где был? — За Банным, — ответил Борька, не открывая глаз. Юра налил чаю, поставил перед ним жестяную кружку. — Чо добыл? — Ничо, — Борька громко подул на чай. — Михалина опять недодала. На чай, на соль только хватило, рубль остался. Юра достал из нижнего ящика стола шкатулку с вылущенным перламутром. Борька вынул из нее тонкую пачку денег, вложил рубль и внимательно пересчитал, слюнявя пальцы. — Сколько уже? — Семьдесят два… — Борька задумался. — А куда ближе выйдет — на Черное или в Ригу? — Не знаю… Вроде одинаково. В Мурманске тоже мореходка. — Не… Там холодно… Юра спрятал шкатулку обратно. — Сколько дома-то не был? — С неделю. — Сходи. Волнуются. — Ага, — Борька сразу помрачнел. — Феликс особенно. Все в окно глядит: где же это, мол, Боренька-то наш… — Ладно, Феликс. О матери думай, мать-то родная. Борька махнул рукой, снова закрыл глаза. Юра склонился с надфильком над какой-то железкой в тисочках… Но сколь ни сиди, а домой идти надо. Почему надо, зачем — Борька и сам не знал, но раз в неделю, загодя тоскуя, мучась, шел. Он оделся, погромыхал к двери. — Тесак оставь, — сказал Юра, не оборачиваясь. — Не в лес идешь. Борька снял чехол с ножом, бросил на рундук. А в городе была суета, многолюдье. По проезжей части, выложенной из бетонных плит в два ряда, бесконечной чередой ползли, возвращались в парки грузовики, надолго застревали у перекрестков. Между ними сновали, сигналили, лезли прямо под огромные колеса пестрые легковушки. Рядом по тротуару — таким же плитам, кое-как брошенным в непросыхающую грязь, расходился по домам рабочий люд, гуляли под руку парочки, чинно раскланиваясь со знакомыми, мелькнувшими на другой стороне улицы в просвет между газующих грузовиков. Борька сник в городе, будто даже ростом уменьшился. Доплелся до центра, купил семечек у кинотеатра, сгрыз здесь же, прислонясь к желтой облупившейся стене, разглядывая афишу с Мордюковой, и пошел дальше. Чем ближе подходил он к дому, тем труднее волок тяжелые бродни… Дверь открыла мать, в самовязаном «адидасовском» свитере и джинсах. Выйдя за Феликса, она стала молодиться, краситься, как на модных журналах. Вон опять глаза до ушей нарисовала. А их с отцом встречала в старом халате, нечесаная, орать начинала еще из окна… — Куда сапожищами! У двери снимай, — велела мать. Борька покорно стащил бродни. Снял энцефалитку, потянулся к вешалке. — На пол брось, польта провоняют. Когда мать отвернулась, Борька понюхал энцефалитку, пожал плечами, бросил на бродни. В комнате было чисто, аккуратно прибрано и — хоть среди мебели не протолкнуться — как-то голо. Из-за кресла вышла Иришка, Борькина сестра, уставилась на него, сунув палец в рот. Борька показал ей козу, и сестра испуганно заковыляла на кухню к матери. Борька побродил по комнате. Пригладил жесткие вихры перед стеклянной дверцей стенки. За стеклом разложены были чашки и блюдца с полуголыми мужиками и бабами. — Чего тебе там надо? — выглянула мать с кухни. — Чо, и подойти нельзя? — Ешь вон иди. — Не хочу. — Ешь! Где болтался-то? — Гулял! — Гулял! Знаю я твои гуляния! Борька сел за маленький кухонный столик, взял хлеб. — Руки вымой! Борька в сердцах бросил хлеб обратно в плетенку. В ванной он оглядел яркие тюбики, баночки, аэрозоли, посмотрел на руки — с черными ногтями, насмерть въевшимся в кожу маслом — и взял с полки кусок хозяйственного мыла. Потом сидел на кухне, сдерживаясь, вяло, будто нехотя, жевал кашу. Из второй комнаты появился Феликс. Отчим был на пять лет моложе матери, но уже лысел и быстро наедал брюшко, как карась на жировке. Он сел напротив, закурил, помолчал. — Здороваться будешь? Неделю не виделись. — Привет, — буркнул Борька, не поднимая глаз. — Все на реке торчишь? Не нагулялся еще? Борька сосредоточенно жевал. — Давай поговорим спокойно, — начал Феликс. — Говорили уже. — Да ты послушай! Дай хоть слово сказать… Ну, лето погулял — так ведь в школу скоро. Река скоро станет. На что она тебе зимой-то, лодка? С горы кататься?.. Ведь очередь подходит, ждать-то не будут — все за «восьмеркой» гоняются… — Не отдам, зря стараешься. Феликс откинулся на стуле, поиграл желваками, переглянулся с матерью. — Да ты пойми, чудак, — начал он снова. — Не себе же машину — нам! Всем нам! В тайгу съездить, на рыбалку. Да просто по городу — а? со свистом? — то-то приятели твои рты поразинут! Машина у Борьки! В Тобольск поедем. Глядишь, за Урал выберемся, к морю. Подрастешь — на права сдашь, доверенность напишу… Да что ж ты за человек такой! — вышел из себя Феликс. — Для твоей же пользы! Мы с матерью целый день на работе корячимся, на тебя, дурака, да на Иришку вон. В один котел кладем, в одной семье ведь живем! — Да?! — взвился Борька. — «Буран» отцовский продал — где она, моя польза? Вон он стоит, «Буран»-то! — Он ткнул пальцем на стенку. — Дохнуть не моги, шагнуть не моги! Жметесь над своим барахлом, как… как… Спать скоро на полке будете, в обнимку с чашками своими! Вот тебе, а не лодку! — Он показал Феликсу кукиш. — Утоплю, а тебе не дам! — Да как ты разговариваешь! — закричала мать. — Ты-то хоть помолчала бы! Почем отца продала? За эти дрова? За машину? — Я ж тебя… за это, — Феликс бросился на Борьку. Борька отскочил, опрокинув стул, схватил молоток с подоконника: — Не подходи! Заголосила Иришка, мать подхватила ее на руки. — Ты? На меня? — шипел Феликс, отступая. — Я ж тебя, гниду, из жалости содержу! Хлеб мой ешь! — Землю лучше жрать буду, чем твой хлеб! Слаще будет! — Борька выбежал в коридор, кое-как натянул бродни, подхватил куртку, из-за порога уже бросил молоток на пол и скатился по лестнице под заполошные крики матери и надсадный рев сестры. В темноте моросил нудный, осенний уже дождь. Мелкая морось висела в воздухе, колышимая ветром, липла к лицу как паутина. Редкие прохожие спешили к вечернему фильму. Борька неприкаянно бродил по улицам, зябко пряча руки в карманах, заглядывал на ходу в освещенные окна домов. Семья, собралась за столом: отец загородился газетой, мать отвернулась к плите, двое мальчишек, пользуясь минутой, самозабвенно, молчком дерут друг друга за уши, давятся от смеха… Высокая старуха с орлиным носом, в шали с кистями, опершись одной рукой на подоконник, вполоборота горделиво смотрит то ли на улицу, то ли на свое отражение в окне… Молодая мамаша разговаривает по телефону, смеется-закатывается, держа малыша под мышкой как зонтик… Тепло было там, за окнами. От клуба разносилась на весь район дерганая, трескучая музыка. Из дверей выскакивали на улицу распаренные, с прилипшими ко лбу волосами парни и девчонки чуть старше Борьки, торопливо курили и ныряли обратно, как в парную. Борька глянул в окно дискотеки — и застыл, разинув рот. Внутри, в густом мареве пестрых мигалок чудные парни с крашенными в два цвета волосьями, в разных ботинках и клоунских штанах прыгали, ломаясь во всех суставах разом, падали на пол, катались и дрыгали ногами как припадочные. Кто-то сильно хлопнул Борьку по плечу. Он обернулся — рядом стояли пятеро коротко стриженных ребят в глухих кожаных куртках с «молниями» и цепочками. — Закурить есть? — утвердительно сказал один. Борька автоматически сунул руку в карман. — Кончились. — Вот прямо сейчас и кончились? — Не отвлекайся, Джон, — сказал другой. Он улыбнулся и потрепал Борьку по шее. — Его любить надо. Это ж рабочая лошадка. Он тебя всю жизнь кормить будет… Мрачные кожаные парни скрылись в дверях дискотеки. Борька направился дальше, размышляя, почему это он должен всю жизнь кормить стриженого парня. Ближе к реке пошли частные дома, огороженные высоким штакетником. Одинокий фонарь тускло светил над перекрестком. Борька повернул за угол — и нос к носу столкнулся с белобрысой «капитаншей». Девчонка была в белом свитере навыпуск и такой короткой юбке, что ту едва видно было под свитером; волосы высоко начесаны, вокруг глаз фиолетовые тени с блестками, в ушах-серьги, огромные, как поршневые кольца от движка. Борька и не узнал ее поначалу. Девчонка вздрогнула, быстро оглянулась — обе улицы были безнадежно пусты — отступила к забору и замерла, сжав у бедер маленькие кулачки, с отчаянной решимостью вскинув острый подбородок. Борька стоял перед ней, сунув руки в карманы, молчал и улыбался. — Ну, чего? — воинственно спросила «капитанша». — Ничо… Девчонка постояла еще, потом осторожно, не спуская с Борьки глаз, повернулась и пошла в свою сторону. Борька двинулся следом. Белобрысая медленно шагала вдоль забора, задевая плечом штакетины, напряженно выпрямившись, краем глаза, всем телом сторожа каждое Борькино движение. Борька вынул руку стереть с лица противную морось — девчонка тотчас прижалась спиной к забору, настороженно глядя на него. — Чего надо? Борька пожал плечами. Они дошли почти до конца улицы. Здесь девчонка внезапно кинулась бежать к дискотеке — только длинные голые ноги замелькали в темноте. Оглянулась на бегу — Борька стоял на месте. Она тоже остановилась, переводя дыхание от испуга. — Ну и дурак! — крикнула она и, нарочно виляя бедрами, ушла в клуб. — Сама дура… — буркнул Борька себе под нос и побрел к затону. Юра колдовал над столом в кубрике, паял что-то, разгоняя вкусный канифольный дымок. Светились рубиновым цветом лампы приемника.. — Быстро обернулся… Чо, опять про лодку? Борька кивнул. — Ну, осень еще на реке прокантуешься. А зимой-то? — Юра беспомощно развел руками. — Все равно с ними жить… Загрызут они тебя… — Ладно… Чего загодя-то… Юра снова взялся за паяльник. — А лодку жаль, ага. Счастливая лодка… Помню, в позатом году с отцом твоим… — Он подцепил пинцетом проводок. — На Тромъегане… от четырех колчаков ушли… Да! — поднял он голову… — За тобой прямо Демидов был, из Аганска, говорит — отряд на Тромъегане. Москвичи. Может, твои? — На Тромъегане? — подскочил Борька. — За второй протокой? — Но. Опоры ставят. — Так чо ж ты молчишь? Они! В том году просеку рубили, теперь опоры. Неужели ж не они? — Борька засуетился, кинулся собираться. — Пойдешь? — А то нет! Они ж там небось стонут без меня, — Борька счастливо засмеялся. — Привыкли к рыбке-то!.. Ах ты, бак сухой, — вспомнил он. — Подвел меня землячок… Ладно, попозжей займу горючки — и сразу туда. От, человек, сидит-молчит. А они уж там… — все не мог успокоиться Борька. Он вытащил лодку на заплесок под нефтебазой, взял канистры, пошел, пригибаясь под высоким берегом. Выглянул наверх, прислушался, пролез под решеткой. Подкрался к балку, приложил ухо к стене, потом заглянул в грязное оконце — сторож лежал ничком на кровати, у окна на столе стояла початая бутылка. Борька двинулся дальше. На сколько хватало глаз, уходили к горизонту ровные ряды резервуаров на безжизненной, отливающей маслянистым блеском земле. Раскорячившись, застыл над ними кран. В сером предутреннем свете безмолвный этот пейзаж казался космическим. Борька мазнул пальцем по свежему подтеку, понюхал — солярка или бензин? — постучал в стальной бок резервуара, определяя, докуда полон, вскарабкался наверх, опустил в горловину трубку и направил струйку бензина в канистру. Почудилось что-то — пережал шланг и замер, чутко слушая тишину… Сгибаясь под тяжестью, отнес канистры в лодку. Вернулся, подпер дверь балка поленом. Показалось мало. Упираясь плечом, передвинул под окно глубокое корыто с мутной закисшей водой. Помолчал, перебарывая смех, вдохнул побольше и заорал не своим голосом: — Пожар! Пожар! Гори-и-им!! — и дунул к изгороди. Сзади послышались глухие удары в дверь — сторож спросонья ломился наружу, потом раздался треск высаженной рамы, звон стекла и следом — смачный плеск. Борька с разбегу толкнул лодку от берега, перевалился через борт. Мгновенье спустя на берегу возник сторож, босой, мокрый по грудь — он грозил кулаком и кричал что-то неслышимое уже за треском мотора. Борька приветливо помахал ему ладошкой. Там, где неширокая тихая протока круто изгибалась, к самому берегу из тайги выходила просека. На просеке лежали конструкции опор ЛЭПа, штабеля досок, укрытые толем, мешки с цементом под полиэтиленовой пленкой. Земля вокруг была изжевана гусеницами. На берегу стояли три большие палатки, дощатый стол, скамьи, печь, сваренная из железных бочек. Над лагерем на длинном шесте развевался флаг. Кончалось время завтрака, стройотрядовцы в пестро разрисованных штормовках допивали чай, вытаскивали из-за голенища рабочие рукавицы, окружали высокого парня, раскинувшего на столе, как полководец, какие-то планы. Две девчонки убирали кружки-ложки, складывали в котел. Никто не обратил внимания на Борькину моторку. — Трудовой привет! — еще издалека радостно крикнул Борька. — Здравствуй! — сдержанно ответил за всех высокий. Борька торопливо оглядывал ребят. — Ищешь кого, друг? — добродушно спросил широкоплечий стройотрядовец в солдатской выгоревшей панаме. — Это вы из Москвы? — Да. А в чем дело? — строго спросил высокий. — А командиром кто? — Я командир. — У командира было узкое надменное лицо, и говорил он резко, отрывисто, будто злился на Борьку. — А Сережа не поехал в этом году? — Какой Сережа? — Круглов. Он же командиром в том году. А Гена Беликов? Саша-большой? Ксеня-повариха? — удивленно оглядывался Борька. — Чо, никого из товогодних? — Ты о чем говоришь? — Ваши ж приезжали в том году, — стал сердиться на непонятливого командира Борька. — Просеку рубили. — С нашего факультета? — Из Москвы. — Так может, они вообще не из университета? — спросил парень в усах и бородке сердечком. — Ну, какие у них буквы на штормовках были? — Мне же говорили в штабе, кто просеку рубил, — вспомнил командир. — То ли МИСИ, то ли МИСиС. Как отряд назывался? — «Интеграл». — Ну точно, технари, — сказал бородатый. — Так вы их не знаете? — поразился Борька. — Они ж тоже из Москвы… Ни Сережу, ни Сашу? — В Москве семьдесят пять институтов, — теряя терпение, сказал командир. — И в каждом стройотряды. Мы из университета, с журфака. К нам какие-нибудь вопросы есть? — А говорили — жди, Борька, в том году… — потерянно сказал Борька. — Я все лето ждал, ждал… Вокруг собрался уже весь стройотряд, смотрели с улыбкой, не понимая Борькиного горя. — Они что, задолжали тебе, что ли? — подошел ближе парень в тельнике под распахнутой штормовкой. — Да нет… Я рыбу им ловил… — Зачем? — О, чудной! Зачем рыбу ловят? На уху, и для жарехи, и печь, и с собой… Так давайте я вам, что ли, ловить буду? — с надеждой спросил Борька. — Не приедут они уже. У меня и сеть, и все. Здесь места-то рыбные! — Давай сначала, — сказал командир. — Ты кто такой? — Борька я. Хромов. Из Сургута. — А как они тебе платили? — Никак, — обиделся Борька. — Со своих денег не берут. — А жил где? — В лодке. Где ж еще? — А что? — сказал вдруг тот, что в панаме. — Здравая мысль. Живем у реки, а едим кашу. Крупа скоро из ушей полезет. — И лодка будет, — поддержал бородатый. — За сигаретами сходить, мало ли что… — Не знаю, — пожал плечами командир. — Ну, давайте попробуем. Если получится — скинемся, когда расчет будет. Свои — не свои — дело не в этом… Значит, обедаем как обычно, а ужин у нас в двадцать один. Успеешь? — А то! — обрадовался Борька. — А тройную уху можешь? — спросил бородатый. — А то! Так я пошел сеть ставить? Когда Борька вернулся, солнце уже скрылось за соснами, плотно обступившими протоку. Здесь, над водой, уже сгущались сумерки, а небо еще было светлое, глубокое. На Борьку, видно, особо не надеялись: в котле на печке закипала вода, рядом лежали пакеты с концентратом. Борька высыпал рыбу на заплесок. Обе поварихи тотчас побросали свои кухонные дела, подошли с просеки стройотрядовцы, обступили Борьку, гордо стоящего над своим уловом. — Да вы чо, рыбы не видели? — по-доброму усмехнулся Борька. — Мы все больше такую… Ну, круглую. — Парень в панаме показал пальцами. — Это какая же? — озадаченно спросил Борька. — Ну, такая, круглая, маленькая. Железная… Консервы называется, — засмеялся тот. — Стоп, — сказал вдруг командир. — Сразу даже не сообразил. Это же браконьерство! Ловля сетью запрещена. — Здесь нефтью — тоннами травят, — сказал парень в тельняшке. — А одной сетью — браконьерство? — Дело не в этом… — Дело в том, что «за все отвечает командир», — отмахнулся раздраженно тот. — Слышали уже! — Да нет, — перекричал их Борька. — Ставной можно. Это плавной нельзя. — Какой? — Ну, плавной: когда тройная мережа с балберами — на муксуна, на сырка. Чо я, враг себе — колчак кругом шаманит. — Кто? — растерялся командир. — Рыбнадзор. Лодки проверяет. А тут плавная все одно без пользы — карчи да соры. — Погоди, не спеши, — засмеялся бородатый. — Что тут? — Да чо ж вы русских слов не понимаете? Карчи, говорю — коряги на дне. Дно не чистое, сорное. — Ну, Борька, тебя без толмача не понять! — сказал бородатый. — Одно слово — абориген! — Парень в тельнике хлопнул Борьку по плечу. Тот отступил, настороженно оглядывая смеющихся ребят. — Ты чо? — спросил он. — Думаешь, здоровый, так… Я тоже матом запущу — не обрадуешься. — Абориген — значит, местный житель, — пояснил бородатый. — Коренной обитатель. — Ладно, посмеялись — хватит, — сказал командир. — По местам! А ты, Борис, помоги поварам. Покажи, в какую сторону рыбу чистят. Знакомься — Ирина, Алена… Стройотрядовцы, посмеиваясь, переговариваясь, направились к просеке. Парень в тельняшке обнял Борьку за плечи, отвел в сторону. — Обиделся? — Не. Думал — ругаешься. — Не обижайся. Я человек незатейливый, если что не так, то не со зла. Ну, будем знакомы — Степан Смирнов, — парень протянул руку. Борька крепко сдавил его жесткую пятерню. Парень ответил. С минуту они стояли напротив, молча меряясь силами. Борька даже губу прикусил, чтоб не присесть, наконец, выдернул руку, потряс, разлепляя пальцы, с уважением глянул на Степана. — Старшина второй статьи, — сказал тот, будто не заметив Борькиного позора. — На Тихом служил. Так что мы с тобой вроде сродни — полосатые души. — Строгий у вас старшой, — кивнул вслед командиру Борька. — Не обращай внимания. Только воздух сотрясает… Ну действуй, — Степан размашисто зашагал к просеке. Девчонки сидели на корточках над уснувшей рыбой, рассматривали, осторожно переворачивая. — Что это? — спросила Ирина. — Чебак. — Это местное название? А по-настоящему как? — Не знаю. Чебак и есть чебак. — А это щука. — Ага. Из озера зашла. — Ты что, спросил? — засмеялась Ирина. — Видишь, пятнистая. Значит, озерная. Речная, она полосатая. Вот она, тигра. — А вот красивая какая, — указала Алена. — Налим. Дрянная рыба. — Почему? — Глупая, ленивая. В иле копается, дрянь всякую жрет. В том году видел — топляка достали… — Утопленника? — Но. Стали подымать, а у него из рукава — налим. Здоровый! Мясо сосал. Девчонки переглянулись, наморщив нос. — А хорошая рыба — какая? — спросила Ирина. — Стерлядь люблю. Быстрая она, злая. Сиг тоже. Хитрый, собака… Ерш пацан что надо, хоть маленький. Щуки его боятся. — Да у тебя они все с характером, — удивилась Алена. — А чо ж они — не люди? — удивился и Борька, с треском вспарывая рыбье брюхо. — Чо живое — у всего свой характер. У рыбы, у птицы, у реки вон… Девчонки неумело, следя за Борькой и друг за другом, работали ножами. Борька ловко потрошил рыбу, редко, исподлобья взглядывал на них. Красивые… Особенно Алена. Ирина тоже — темненькая, с челкой до бровей и высоким веселым хвостом на макушке, быстрыми глазами, верткая — на белку-огневку похожа. Но таких Борька и в Сургуте видел. А Алена… Такие, должно, только в Москве живут. И еще в учебнике истории есть — в кружевных платьях. Борька еще раз глянул осторожно… Волосы белые, тяжелые, а лицо нежное-нежное, тонкое. Вон жилки на виске светятся. А на щеке уже пунцовые пятна, — как же ей в комарином углу жить… Перед тем, как заговорить, поднимает вверх голову, прикрывает глаза, будто запеть хочет. А говорит так, будто только тебе это сказать можно… Кухарит с утра до ночи, а под штормовкой белая кофточка, и цепочка с камушком, и лак на ногтях. И движется мягко, не дергается, как Ирина: та с размаху бьет комаров на лбу, а Алена только отводит голову, и волосы взлетают на лицо. — Чо, кусают комарики? — посочувствовал Борька. — Без комаров и Сибирь не мила. — Тебя дома не хватятся? — спросила Алена. — Хвататься некому. Матери — ей все одно, лучше даже, чтоб глаза Феликсу не мозолил… — Феликс — это кто? — Отчим. — А отец где? — спросила Ирина. — Ушел? — Утонул тем летом. — Извини, — Алена выразительно глянула на подругу: думать надо! — Пить он стал, — заторопился объяснить Борька, не понимая, почему замолчали девчонки. — Тогда уже Феликс был. Все знали, и отец узнал. А потом Ирка родилась — от Феликса, это ж слепому видно… Он тогда надолго уходить стал, отец-то, в Тобольск, в Салехард, к самому морю. И пить стал… Река, она пьяных не любит… Заснул на моторе, ну, волна под скулу ударила, выбила из лодки. Мотор набок завалился, лодка по кругу пошла. Очнуться не успел, днищем голову пробило… Осенью уже — река стала — позвонили: он в старице ниже Сургута в лед вмерз. Со льдом и вырубили… Народу собралось! Про него ж по всей реке — кто не видал, тот слышал… Мать на него упала, заголосила: зачем, мол, покинул. А все стоят, смотрят. Все ж знают, что Феликс к ней со всеми манатками переехал… Некоторое время работали молча. Вдруг Ирина взвизгнула. — Она… она жабрами шевелит, — в ужасе указала она на щуку, которой Борька деловито отрезал голову. — Ну и чо? — удивился Борька. — Она ведь живая! — А это чо, мертвая? — засмеялся Борька, кивнув на обсохшую, в песке щуку у нее в руках, — У ней сердце еще час биться будет. А вот гляди, я его отрежу, — он распотрошил рыбье брюхо и протянул девчонкам подрагивающую сизо-красную трубку. Щучье сердце продолжало сокращаться в его грязной ладони. Девчонки одновременно зажали рот рукой, вскочили и пошли прочь по берегу. — Эй, вы чего? — Борька озадаченно смотрел им вслед. Пожал плечами, бросил щучье сердце на песок и снова взялся за нож. Вскоре он стоял над костром, в дыму и пару, орудовал в бурлящем вареве поварешкой. Он творил тройную уху. Стемнело, за широким кругом зыбкого багрового света чутко молчала ночная тайга. Стройотрядовцы сидели за столом, как зрители в кино. На подхвате у Борьки были девчонки. — Не томи, Абориген, — простонал Витя. Панама у него была на все случаи жизни — теперь он загнул поля вниз, под воротник, спасаясь от комаров, — Запах ведь, запах… — Он потянул носом. — С ума сойти можно. — Лягу сейчас и помру, — сказал бородатый Сан Саныч. — Истеку желудочным соком. — Хотели тройную — так терпите, — сурово оборвал Борька. Он был в центре внимания, двигался торжественно, колдовал в бликах костра, будто исполнял шаманский танец. Еще раз пошуровал поварешкой в котле, велел — Марлю! Алена протянула отрез марли. Борька распялил ее над большой кастрюлей, показал, как держать, ухватил ветошкой котел и стал процеживать уху, отводя голову от горячего пара. Чистый бульон слил обратно в котел, а марлю с разваренной мелочью бросил у костра. — Все? — спросил кто-то, приподнимаясь с миской. — Куда? На середке только. — Борька принялся загружать в бульон крупные куски рыбы. — Вот теперь можно и язя, и нельму. Витя подобрался к костру, взял разваренного чебака, но Борька выхватил рыбу и бросил в костер. — Аппетит перебивать! — Изверг! — грустно сказал Сан Саныч. Борька зачерпнул уху, подул, попробовал. — Соли еще! А лаврушки-то — как украли! Алена протянула соль и лавровый лист в двух руках. Ирина тем временем надорвала пакет с концентратом, стала сыпать в котел. — Куда?! — завопил Борька. — Ты чо ж делашь? — Мы всегда кладем, — испуганно сказала Ирина. — Чтобы гуще было. — Дома порошка наешься. А пока забудь! Через час в тишине раздавался только частый стук ложек по дну. — А ну, кому еще — налетай! — Борька зазывно вращал поварешкой в ополовиненном котле. — Некта-ар! — протянул Сан Саныч, поводя осоловелыми глазами. Витя отдувался, опустив ложку. Они переглянулись. — Слабо по третьей? — Однова живем. Наливай! Степан бросил миску у костра: — У нас бы на катере сказали: могешь! Ребята подходили один за другим: — Спасибо, Абориген. Удивил! Борька горделиво кивал. Степан первый зачерпнул чаю из другого котла, глотнул— и замер. — А это что? — Чай, — пояснил Борька. — Ясно — чай, заварка плавает. А еще что? — Так это — с маслом… По-нашему. Командир попробовал и тоже поставил полную кружку. — Это с непривычки противно! Привыкнете — другого не захотите! — Нет, — сказал командир. — По части ухи ты, конечно, мастер, а чай давай лучше по-нашему будем заваривать… После ужина Алена мыла посуду. Борька, присел рядом. — Помочь? — Он зачерпнул горсть песка, стал скрести миску. Алена посмотрела на свои тонкие длинные пальцы. — Совсем стерла… — Задубеют. У меня во — ножом не порежешь. — Задубеют, — усмехнулась Алена. — Буду по клавишам мозолями стучать… Я сегодня первый раз в жизни чистила рыбу. Думала, не смогу. Я ее боюсь. Первый раз на костре готовила… Смешно, да? — Да нет… Чего смешного? — неуверенно сказал Борька. — Первый раз одна из дому уехала… Мне справку достали. Освобождение. А я все равно поехала — выдержу или нет?.. Я ведь московский абориген. К асфальту привыкла, к метро. Горячую воду на день отключат — катастрофа! Я без театра не могу. Ты любишь театр? — Не знаю… — Ты что, не был? Ни разу не был в театре?! Борька виновато помотал головой. — Мы с тобой будто на разных планетах живем, — удивленно сказала Алена. — Вот прилетела я на твою планету — все незнакомо, все в первый раз. — А какая она, твоя Москва? — спросил Борька. — Разная… Как большая река, — улыбнулась Алена. — Протоки, притоки, старицы. И эти… соры… Стройотрядовцы собрались в кружок у догорающего костра, Витя играл на гитаре. Борька не стал лезть в круг, расстелил спальник в лодке, присел на борт покурить. Ему было хорошо. Подошел Степан, сел рядом. Они курили, глядя издалека на костер, на один общий, многоголовый, многорукий силуэт поющих ребят. — А ты чего же? — спросил Борька. — Пускай резвятся, — сказал Степан. — Вырвались из гнездышка… Здесь все москвичи. Я-то сам из-под Калуги, из деревни. Насмотришься в универе на этих, сытых, розовых… У нас там Ломоносова памятник — слыхал про такого? — Но. — Подойду, бывало, хлопну его по плечу: «Что, Михайло, двое нас здесь, крестьян, одни сынки кругом…» Вот любого из них брось в тайге, без еды, без огня — выживет? — А чего? Иди по берегу, к людям выйдешь. Не дадут пропасть… — Вот и я в Москве так же, — не дослушав, сказал Степан. — Только я-то выживу! У нас в деревне мужики крепкие. Я в жизни никому не кланялся. Все сам, вот этими руками, — и навоз кидал, и в районку заметки писал. Стройотрядовцы разбрелись по палаткам, Алена одна осталась сидеть у костра, обняв руками колени. — Расскажи про море? — попросил Борька. — А что море? — Степан затянулся последний раз, глядя на Алену, бросил бычок. — Много воды… Ну ладно, бывай. Он вразвалочку направился к костру, будто мимоходом задержался около Алены. — О чем мечтаем? — Так. Думаю… Тихо как… В Москве ведь такой тишины не бывает… Сто лет так же тихо было… — И еще через сто будет. Может, погуляем? — Нет, спасибо. Извини. — Как хочешь, — Степан ушел. Борька лежал в спальнике, через борт тайком смотрел на Алену. Здорово, наверное, жить ей на своей планете, среди таких же красивых людей, где нет гадов вроде Феликса… В узкий круг мерцающего света шагнул из темноты командир. — Ты почему не спишь? — Тебя жду, — просто сказала Алена. — Посидим? Борька отвернулся, чтобы не подглядывать, но все равно слышал тихий разговор. — Не надо, Лен, — попросил командир. — Увидят? — усмехнулась она. — Ты же все понимаешь… — Понимаю… — Тебе завтра раньше всех вставать. Иди в палатку. — Опять приказываешь? — Прошу… С утра до подъема Борька ушел выбирать сеть, но провозился, латая рваную ячею, и когда вернулся, на просеке уже вовсю кипела работа: собирались конструкции опор, гремела бетономешалка, ревел бульдозер, за рычагами которого сидел Степан, тянулась очередь с носилками — бетон заливали в опалубку. — Трудовой привет! — крикнул Борька, подходя. — О-о, Абориген! — Здорово, рыбак!. — Как улов? — У нас говорят — чо добыл? — поправил Борька. — И что добыл? — Ничо. Ерш, чебак и дырявый башмак, — отрапортовал Борька. — Ну, куда встать, чего копать? — Вот это дело! Второй бригаде скорая помощь прибыла, — крикнул Сан Саныч. — Куда пристроим, командир? — спросил Витя. — Пусть бетон грузит, если хочет. Каску только дайте ему. — Дело привычное: бери больше, кидай дальше, пока летит — отдыхай! — Борька разделся по пояс, взял лопату и встал у мешалки — в броднях и оранжевой каске. В паре с молчаливым медлительным стройотрядовцем он нагрузил первые носилки и, пока их поднимали, бросил еще пару лопат. — Эй, эй, куда через край! Хватит! — А? Как ухи — так с добавкой, как бетону — так хватит? А ну, налетай, подешевело! — заорал Борька, помешивая лопатой в жидком бетоне. — Кому наваристого, густого, с пенкой — ложка торчком! Подходи со своей посудой! — орал Борька, работая лопатой. — А ну, кому еще? Торопись, пока повар добрый! — Не части, Абориген, загоняешь! — Вот кого не хватало! — Кури, ребята! Он один опалубку зальет и опоры поставит! Стройотрядовцы оживились, работа пошла веселее. — Следующий! — заливался счастливый Борька. — Отскочи — не задерживай!.. Обед девчонки готовили без него, опоздали, намучились и разварили уху в кашу. За ужин Борька взялся сам. Пока ребята умывались в реке, он разгребал лопатой угли костра. — Опять колдуешь, Абориген? Чем сегодня удивишь? — спросил Витя, который всегда был в первых рядах. — Печенка сегодня. — Печенка? Где ж ты здесь печенку достал? — Печенка, говорю. Рыба печеная, — Борька выковыривал из земли спекшиеся куски глины, отбрасывал в сторону. — Это по-нашему, по-рыбацки. Глиной ее обмажешь, картошку туда же. Сверху костерок. Пока чай закипит — и печенка готова. И посуду не мыть, — он подмигнул Ирине. Стройотрядовцы брали куски глины, обжигались, катали по траве. — Как ее есть, печенку твою? — Смотри сюда! Отколупывашь, где треснуло — глина-то вместе с кожурой отходит, ага. Да гляди, чтоб сок не тек, самое вкусное… Ребята очищали рыбу, дули на дымящееся рыбье мясо. — Избалуешь ты нас, Абориген, — сказал Сан Саныч. — Все, мужики, — сказал Витя. — Ну ее, Москву! Переселяюсь сюда. Каждый день буду печенку есть. — Нет, лучше ты к нам, Абориген, — предложил кто-то. — Точно! У тебя каникулы ведь будут? — Москву покажем! — В метро прокатишься! — Не морочьте ему голову, — сказал командир. — А жить он где будет? — Нас двадцать человек! Не найдем, где устроить? — Будешь сын полка. — Сын отряда. Ребята, такого еще не было — сын отряда! Командир, что там в уставе про это сказано? Положено, нет? — Адреса оставим. — И телефоны. Позвонит — встретим, заблудится ведь. — А чо. Приеду, — сказал Борька. — Если не шутите. На всех напало вдруг веселье. После ужина вынесли магнитофон — Борька такого никогда не видел, в метр длиной и с двумя кассетами сразу — врубили на полную гарь, Витя объявил людоедский танец, и пошла пляска вокруг костра. Девчонки танцевали в центре, вывернув колени в стороны и растопырив руки, ребята прыгали перед ними и поклонялись им — богиням огня, хранительницам рода. Борька стоял столбом, в восторге вытаращив глаза. За мельканием спин и рук казалось, что Алена танцует прямо в огне. Она резко поворачивалась — и багровые волосы взлетали над головой… Ирина засмеялась и крикнула ей что-то, указывая на Борьку. Алена тоже улыбнулась, но укоризненно кивнула подруге: зачем, не надо. Борька сконфузился и ушел на берег. Степан подсел к нему, как вчера. — Что, понравилась? Борька независимо пожал плечами. — Слушай, позови-ка ее на лодке прокатиться. — Чо вдруг? — испугался Борька. — Давай-давай. Не бойся, я ж поеду. — Не пойдет она. — Пойдет! Я-то их-знаю: ночь, звезды. Романтика! Вон, расходятся уже. Давай, пока командира нет! Борька неуклюже, сунув руки в карманы, подошел к Алене. Она смеялась, часто дыша после танца, заправляя выбившуюся из волос невидимку. — Это… хочешь, пойдем сеть выбирать, — грубовато сказал Борька. — Ты меня приглашаешь? — Она вскинула брови. — Спасибо… Иду выбирать сеть! — объявила она. Вокруг засмеялись: — Сама не попадись… Борька правил посреди протоки. Уреза[5] в темноте не было видно, вода, без морщинки, без складочки, стояла в берегах, как черное зеркало, береговые сосны незаметно переходили в свое отражение, тянулись к отраженным звездам, а временами казалось вдруг, что воды и вовсе нет, бездонный провал, и лодка плывет, невесомо покачиваясь, в межзвездном пространстве. — Как здорово… — сказала Алена. Она опустила пальцы в воду. — Сверху звезды, снизу звезды… И этой красоты я тоже могла никогда в жизни не увидеть?.. — В Москве такого нет? — сказал Степан, подмигивая Борьке. — Ой, звезда падает, смотрите! — крикнула Алена, указывая вниз, в воду. — Загадывайте желание, скорее! — А может, это НЛО на посадку пошел? — сказал Степан. — Чего? — не понял Борька. — НЛО. Не слыхал, что ли? — Не. Аны у нас летают, Илы. Ту садятся. Степан захохотал. — Ну ты даешь, Абориген! Аны, Ту!.. НЛО — неопознанный летающий объект. — А чо это? — виновато спросил Борька. — Космические корабли другой цивилизации. Ну как бы тебе попроще… Марсиане! Мичман один говорил — он на камчатском рейсе из отпуска возвращался, так за ними через всю Сибирь летающая тарелка шла… А может, сейчас какие-нибудь трехглазые, с антенной во лбу, кружат вон там и за нами следят. На Алену вот любуются. — Ты чо! — Борька задрал голову и стал оглядывать ночное небо. — Очень может быть. Теория есть на Западе: почему мы до сих пор разум во Вселенной не обнаружили — потому что мы у них вроде заповедника, цивилизация в чистом виде. Наблюдают за нами, как мы развиваемся. Диссертации про нас пишут… А иногда людей крадут для контакта. Вот пойдешь однажды в лес, а там на поляне — тарелка. Тут трехглазые тебя за руки, за ноги — и на Марс. Как представителя земной цивилизации. Будешь на Марсе лекции про нас читать… — Ты можешь хоть немного помолчать? — досадливо спросила Алена. — Просто молчать и смотреть! — Вот невидаль! — буркнул Степан. Впереди перечеркнула небо тетива с берестяными поплавками. Борька заглушил движок, протянул Степану весло. — Ты табань помаленьку, чтоб бортом не развернуло. — Он перелез через ветровой щиток на бак и стал выбирать сеть. Лодку медленно сносило течением. Борька хотел уже крикнуть Степану, чтоб не спал, но лодка вдруг резко качнулась. — А руки мы уберем и положим на место, — тихо сказала Алена. — Вот так. Молодец… И не будем снова ссориться. — Лен… — так же тихо сказал Степан. — Все, Степа, все. — Ну поговорить хотя бы можно по-человечески? — Сто раз уже говорили. Все кончилось, Степа. Понимаешь? Было — и кончилось… Можешь считать меня дрянью, если тебе так легче жить. — Мне… Плохо без тебя, Лен… — треснувшим голосом сказал Степан. — Я люблю его, Степа… — устало ответила Алена. Борька боялся обернуться, стоял на коленях на баке, чувствуя, как жар заливает лицо. — За идейную стойкость и за внутренний мир! Полюбил комсомолку молодой командир! — вдруг проорал на всю реку Степан. — Вот только этого не надо, — досадливо сказала Алена… Обратно шли молча. Степан угрюмо курил. Алена зябко куталась в штормовку. Борька беспомощно переводил глаза с одного на другую. — Можно, я поведу немножко? — спросила Алена. — Ага, садись, — Борька уступил ей сиденье и руль. — Левее чуть возьми, там прижимник сильный. — Что? — Течение к берегу жмет. Чуешь, сносит… А здесь вправо. Видишь, вода играт, значит, дно близко, а там чилим? — он на глубине растет… Перед самым носом лодки возник из воды черный сук карчи. Борька автоматически схватил румпель поверх Алениной ладони, выправил. И тут же отдернул руку, будто обжегшись. Алена улыбнулась в темноте. Степан увидел приклад бельгийки под брезентом, вытащил, переломил стволы. — А патроны есть? Или так, для мебели? Борька достал из кармана патрон. Степан зарядил, встал в лодке, огляделся. Над черной стеной тайги медленно поднялась птица. Он вскинул ружье, прицелился и выстрелил. Подранок громко, почти по-человечески вскрикнул, заплескал по воде где-то у берега. — Зачем? — крикнула Алена. — Что, жалко? Птичку жалко? — Живая же, — сказал Борька. — Сам не стрелял, что ли? — Так я чтоб съесть. Чо зря бить-то!? На берегу около спящего лагеря стоял командир. Он внимательно посмотрел на Борьку и на Степана, подождал, пока Алена подойдет к нему. — Думать надо! — резко сказал он. — Хотя бы иногда! Алена сразу погасла и, опустив голову, побрела к себе. Степан посидел еще, покурил, играя желваками. — Вот такая жизнь… — сказал он. Выплюнул папиросу и ушел в палатку. Борька долго лежал в лодке, закинув руки за голову, смотрел на звезды. Чуть слышно набегала вода под днище. Звезд было много. Они перемигивались в бездонной высоте и будто бы тоже смотрели на Борьку. Борька вылез из спальника, шагнул босиком на берег. Отвел полог палатки. Степан спал с краю, Борька тихонько потормошил его. — Слышь, Степан… — Что? Подъем уже? — забормотал, захлопал глазами спросонья тот. — Да нет, — шепотом сказал Борька, — Я вот чего… Кого они берут-то? — Кто? — Марсиане. Зачем им я? Они, должно, ученых или еще кого. — Отстань! Кто подвернется, того и берут, — Степан перекатился на другой бок. — Я вот чего думаю. Вот прилетят они, возьмут меня. Как представителя. Вот прилетим мы на Марс, и спросят они, трехглазые-то: расскажи нам, мол, Борька, про свою Землю. А чо мне им сказать? Чего я им могу рассказать — как сети ставить? Как от колчаков в затонах прятаться? Чо я знаю-то! Я ж не видел ничего. Я моря не видел… А, Степан? Ты спишь, чо ли? — Он наклонился над сладко сопящим Степаном, опять сел и тоскливо задрал голову к звездам… Борька разобрал утренний улов, отобрал покрупнее и развесил сушиться на бечевке между палатками. Бечевку они с ребятами натянули неделю назад, теперь она основательно провисла под тяжестью метровых щук и здоровенных, как лапти, чебаков. Мелочь — для жарехи — он сдал девчонкам. — Слышь, Лен… — Борька помялся. — Я это, уехать мне надо. — Совсем? — На день только. Отпроситься мне надо. — Найди командира, какие проблемы? — Строгий он. Скажет — не положено. — Ну, пойдем вместе, — усмехнулась Алена. Они вышли на просеку, и Алена помахала командиру. — Ему уезжать надо, а он спросить боится. Запугал ты всех… — Неделю не проработал — уже дезертируешь? — строго взглянул на Борьку командир. — Мне на день только. У матери это, день рождения. — Тогда и вопросов нет. Поезжай, конечно. — Я рыбы-то наловил, — оживился Борька. — Они сготовят, я ж показывал. А я к завтрему обернусь. — Перекур! — Командир поднял скрещенные руки над головой. — Кому что в городе надо? — Кому гостинцев? — закричал Борька. — Купец на ярмарку собрался! — В штаб зайди — нет ли писем. — Сигарет! Сигарет купи! — Яблок килограмм. Во сне уже вижу. — Ладно, ладно, запомнил, ага, — Борька рассовывал деньги по карманам. — И от комаров чего-нибудь, — жалобно сказал Сан Саныч. — От комаров в гробу хорошо, — посоветовал Борька. Он прибрался в лодке, перелил в бачок оставшийся бензин и вернулся к Алене. Алена, закинув полог, подметала в палатке. Брезент просвечивал на солнце, в палатке была зеленоватая мгла, как в омуте. — Лен, а духи какие надо дарить? — Смотря для какого случая. — Она выпрямилась в зеленой глубине. — Легкие или вечерние. — Не, мне рублей за десять. И чтоб побольше. — Я не знаю, какой у вас здесь выбор. «Джи-джи», «Фея ночи». Мне больше «Флер де флер» нравятся. Вот, понюхай, — она отвела волосы. — Иди сюда… Борька осторожно подошел, увидел перед самыми глазами ее маленькое, крепкое ушко с камушком в нежной, пушистой мочке. Зажмурился, потянул носом… Алена обернула к нему зеленое русалочье лицо и тихо, непонятно засмеялась, глядя на ошалевшего, глупо улыбающегося Борьку. — Нравится? — Ага… — Борька вдруг смутился до слез, стоял, не зная куда девать руки. — Отец каждый год, где б ни был — хоть в Мансийске, хоть в Вартовске — приходил, духи дарил французские и розы с рынка. Хоть на час приходил — и обратно. Даже когда Феликс появился… Я французские-то не вытяну, дорого… — А что, у вас тут французские духи есть? — Да вон в Банном, в сельмаге — залейся. Кому они нужны, за полста рублей… Я розы ей подарю и духи какие-нибудь. Как ты думашь, поймет она? — Поймет, Борька. Конечно, поймет, — серьезно ответила Алена. Борька правил вниз по Тромъегану, подставив лицо холодному ветру. Время от времени он вспоминал крошечное Аленино ушко, и тогда будто горячая волна накрывала с головой, рот сам собой разъезжался в дурацкой счастливой улыбке, и Борька воровато оглядывался по сторонам — не видит ли кто. А недавно с ней и вовсе чуть со стыда не помер. Шел на гребях в полкилометре от просеки, увидал издалека, как Алена купается в чистой песчаной заводи, плывет с заколотыми на макушке волосами. Когда обед готовили, Борька так и сказал ей — что видел, мол. — Да?.. — Алена подняла глаза в упор и непонятно улыбнулась, как сейчас в палатке. Борьку аж пот прошиб, когда понял, про что она подумала. — Да не… Я это… — растерялся он. — Не ходила б ты одна. Лето же… — Лето. Август, — подтвердила Алена, все не отводя глаз. — Ну и что? — Как чо? Зэки бегают… Лагеря ж кругом… — еле промямлил Борька… Потом вдруг развеселился, вспомнив, как Сан Саныч бросился записывать про то, что от комаров в гробу хорошо. Бородатый Сан Саныч ходил за Борькой с тетрадкой и все писал чего-то, а вчера подсел, стал расспрашивать, как рыбалят с острогой. — С гребенкой-то? Баловство это, — сказал Борька. — Не столь набьешь, как покалечишь. — А все же? — Ну, как — светишь в воду, рыба на свет и идет. — Тут ее… — Сан Саныч лихо размахнулся. — Зачем? Тихонько к хребту опускашь и накалывашь. Сан Саныч записал. — А светят как? Фонариком? — Не, зачем? Колчак накроет — бросать надо… Кирпич жгут. — Кирпич? — Сан Саныч аж зашелся от восторга. — Но. В керосин на день ложишь, он всосет — потом долго чадит. Борька недоуменно смотрел, как Сан Саныч быстро чирикает красивой ручкой в тетрадке, почесывая от нетерпения другой рукой бороду. — А зачем тебе? Сан Саныч неожиданно смутился. — Да так… Рассказами балуюсь… Борька спустился до Оби и пошел направо, к Сургуту. Он понемногу успокоился от долгого треска мотора, шума воды за кормой и привычно задумался про жизнь. Всего-то неделю прожил в отряде, а уже через силу уехал, оторвался на день. Хоть и непонятные они все, кроме Степана: и Сан Саныч со своей тетрадкой, и Витя — дурачится больше всех, смеется, играет на гитаре, а потом вдруг замрет, и глаза как стеклянные. Разговоры — сколь Борька ни вслушивался — непонятные, и ссорятся не понять на чем. Как болгары, что на Иртыше лес валят — слова-то все знакомые, а про что — не разберешь. Почему Алене не нравится Степан, такой сильный и надежный, пусть грубоватый, но прямой, а нравится командир, тонконогий и нудный, как малярийный комар? Недавно пристал к Борьке, стал допрашивать, собирается ли он, мол, первого сентября в школу идти. Борька врать-то не привык, на реке оно без пользы, тут просто: накрыли — беги, догнали — не спросят. Мучился, насилу придумал, что школа на ремонте до двадцатого. До двадцатого три недели. Двадцатого отряд уезжает. Еще три недели можно жить… Мимо проплыл брюхом кверху косяк мертвой рыбы. И еще один — лодка врезалась в середину, разбила надвое. Борька сбросил гарь, выудил из воды рыбину, посмотрел, кинул обратно. Тревожно огляделся: рыба покачивалась на волне у берега, лежала на заплеске, уже высохшая, обклеванная птицей, а из-за луки тянулся по течению серебристый ручеек — плотва, нельма, щуки. Борька рванул вперед. За лукой уткнулась носом в берег ТБСка. Два мужика, стоя по колено в рыбе, сгоняли ее в воду лопатами. Еще двое покуривали на баке, в теньке. Борька запрыгнул на палубу. — Вы чо это делаете, а? Чо делаете? — Не видишь? — мрачно ответил один, продолжая работать лопатой. Остальные на Борьку даже не взглянули. — Да вы ж… вы ж реку губите! Зачем ловили-то, чтоб обратно бросить? — Ты куда шел, земляк? — спросил мужик с бака. — В Сургут. — Ну и двигай дальше. — Я двину! Двину! — бессильно закричал Борька, — Я на вас колчаков напущу, они вам так двинут! — Орать-то! — завелся и мужик. — Оратор! Орать каждый горазд. Ты колчака на тех напусти, кто план шлет, а тару не дает! Второй раз сбросили — думашь, охота даром работать? Всякий малек жизни учить будет. Сами на реке кормимся! — А чо делать-то? — растерянно спросил Борька. — А шо делать? — спокойно сказал второй мужик с бака, видимо, старшой. — У вичору снова ставить будем. А потом опять сбросим. Сидай сюда, остудись. Малосолу хочешь? Перед мужиками лежал распластанный по хребту и пересыпанный крупной желтой бузой осетр. Борька посмотрел на палубу, полную снулой рыбы, что-то соображал. — Протухла уже? — Отдает чуток. — А сырок здесь есть? Нельма? — Та шо в сеть попало, то есть. — Возьму немного? — Та всю забери, я тебе расцелую. Борька закатал бродни, ступил в рыбу, стал выбирать… Он вышел от Михалины, хитро ухмыляясь, пересчитывая деньги. Зубами хвалилася, да ершом подавилася. Не замечая брызжущего слюной кобеля, направился к магазину. За прилавком опять стояла остроскулая Верка. Не дожидаясь вопросов, она принялась выкладывать соль, чай, сахар. — Духи французские есть? — Чего? — чуть не свалилась под прилавок Верка. — Ну, духи такие. В красивом пузырьке. — Духи в пузырьке, — фыркнула девчонка. — Это флакон называется, глупенький. Между прочим, сорок пять рублей. — Без сопливых знаю. Ну-ка, покажь. Ошеломленная девчонка поставила на прилавок коробку с духами. Не удержалась, ревниво спросила: — Кому это? — Кому надо. Другую дай, у этой целлофан отлип. Верка протянула другую коробку, вызывающе вздохнула: — Кто бы мне подарил… — Найди такого дурака, — Борька шикарно бросил деньги на прилавок. Девчонка, видно, до этого самого мгновения не верила, что Борька покупает духи всерьез. — Ты бы лучше ботинки новые купил, — тихо сказала она. — Опять в классе смеяться будут. — Кто? Кто смеется? — вскинулся Борька. — А ты думашь, не видит никто, как ты их пластырем клеишь и чернилами красишь… — Ну и смейтесь! Смейтесь, обхохочитесь все, хоть надорвитесь! Плевал я на вас на всех, поняла! — и Борька выбежал, хлопнув дверью. На той же улице, что и в прошлый раз, Борька встретил белобрысую «капитаншу». Белобрысая в берете и черной форменке шла к реке, наверное, спешила на тренировку. Она перебежала на другую сторону улицы и, поотстав, прячась за спинами прохожих, двинулась следом за ним. Борька сквозь землю готов был провалиться, до того непривычно и неуютно ощущал себя вот таким, торжественным: с чисто вымытой у Юры физиономией, аккуратно зачесанной, влажной еще шевелюрой и с букетом в руке. Перед дверью он остановился, придерживая пачку писем, вытащил из кармана духи. Из квартиры слышались звуки застолья. Борька еще раз провел пятерней по вихрам и вошел. Тут же вернулся, позвонил и встал в дверях. — А это кто опаздывает? — весело пропела мать, выглядывая из комнаты. В открытую дверь на полную мощность выплеснулся гомон, звон вилок, музыка, голос Феликса: — Кто это? Штрафную ему! Мать торопливо захлопнула за собой дверь, улыбка сошла с лица. — Чего тебе? — злым шепотом спросила она. — Чего приперся-то? Неделю нет, а когда не надо — вот он, явился! — Это… с днем рождения тебя, мам, — Борька неуклюже как деревянный шагнул к ней и протянул подарки. Мать схватила не глядя — и будто на стену налетела, замерла. Медленно подняла глаза на Борьку. У нее вдруг крупно задергались, запрыгали губы. — Это… это тебе, мам… — дрогнувшим голосом пояснил Борька. Мать все так же молча, не отрываясь, смотрела на него. Борьке показалось, что вот сейчас она заплачет и… Из комнаты высунулся Феликс, увидел Борьку, понимающе протянул: «А-а…» — и исчез. Мать вздрогнула, быстро спрятала цветы и духи в подзеркальник. — Иди скорей!.. Да сапоги сыми, не топчи! — Она, подталкивая в спину, провела Борьку на кухню. — Кто пришел-то, хозяйка? Именинница! — Сейчас, сейчас! Кушайте! — пропела мать в сторону комнаты. Выгребла на тарелку из кастрюли остатки салата, воткнула ложку. Огляделась в кухне. — Что еще осталось-то? — Мам… — тихо позвал Борька. — Курица вот. — Мам… Посиди со мной, — попросил Борька. — Ну что? Что ты от меня хочешь?.. — мать села рядом. — Ну ведь хорошо живем. Нормально живем. Если б не твоя лодка… Ты вспомни, как мы с отцом жили. Ты про меня подумай! Ведь я одичала с вами! Волком завыла! Вы на реке — я одна. Я всю жизнь одна была. Я тоже человек. Я хочу жить как все живут. Я устала быть одна. Я не хочу смотреть в голые стены… А теперь все хорошо… Семья… Дом… Ну отдай ты ему лодку, христа ради! Будем все вместе. Нормально жить будем, как все… — Хозяйка! — Иду!.. — крикнула мать. — Ешь пока. Потом приду — чаю попьем, — она ушла в комнату и плотно притворила дверь. — А почему у нас тарелки пустые? — донесся ее голос. — Холодец вот… Борька сидел в полутемной кухне — свет пробивался только сквозь матовую дверь комнаты. Положил в рот ложку салата, стал жевать. По щекам поползли крупные слезы. И чем громче и веселее звучали голоса в комнате, тем ниже наклонялся над столом Борька и все никак не мог прожевать, давился слезами и салатом. В комнате с новой силой грянула музыка — видно, приступили к танцам, послышался громкий смех матери, и Борька рванулся в коридор, всхлипывая, затыкая рот кулаком, натянул бродни и побежал вниз по лестнице. Из-за угла дома наперерез ему вышли двое «капитанов». Борька вслепую наткнулся на них, поднял голову. — Какая встреча! — сказал флагман. — Чего невеселый? Не узнаешь старых друзей? За плечами у них радостно улыбалась белобрысая. Борька оглянулся — сзади стояли еще двое. — Ну, поговорим, наконец, пират? — ласково спросил флагман. Он толкнул Борьку в грудь, сзади поставили подножку. Белобрысая, раскрасневшаяся, с азартно блестящими глазами, прыгала вокруг, тоже лезла в драку — дотянуться, ударить… Борька Ввалился в рубку растрепанный, грязный. В углу рта у него запеклась кровь, под глазом набухал громадный синяк. Юра замер над верстаком, со стамеской в руке, протяжно свистнул: — Кто это тебя? — Мотор где? — Борька бестолково тыкался во все углы. — Утоплю, гадов! — Стой! Сядь, — Юра силком усадил его на рундук. — Поймали все-таки? — Всех утоплю как щенков! Четверо на одного, гады! — цедил Борька, не разжимая разбитого рта, мотал головой, лихорадочно блестел глазами. — Мотор мой где? Ключ дай! Юра намочил полотенце, протянул Борьке. — Вытри физию. Остынь. Не дам я тебе ключ. Борька, прижав полотенце к лицу, застонал — не столько от боли, сколько от бессильной злобы. — Вот чаю сейчас поставим. — Юра включил плитку. — Все одно — утоплю! — глухо сказал Борька сквозь полотенце. — Брось, Борька, — Юра сел рядом, помолчал. — Они ж тебя в школе достанут. Это на реке ты король, а что ты в городе — один против всех? — Не останусь я в городе. — Борька опустил полотенце, мрачно смотрел в пол. — Уеду я. — Куда? У тебя документов даже нет. — Чо ж я, не человек без бумажки? — Маленький ты еще, понимашь. Никуда не денешься. Снимут на первой станции, вернут к матери. На учет еще поставят. Только хуже будет. — Уеду. Не могу больше. — Переживи зиму. Потерпи чуток. Закончишь восьмой — езжай, куда захочешь, хоть в речное, хоть в мореходку. Зиму только перетерпи, Борька, недолго осталось. — Ладно. Дай ключ. К ребятам пойду. — Может, заночуешь? — недоверчиво спросил Юра. — Ждут они… Письма вот везу… Юра смотрел с палубы, как удаляется Борька от города. Лодки в темноте уже не было видно — таял вдалеке белый бурун за кормой. Тяжелая, маслянистая вода лениво перекатывала лунный свет. Угрюмо темнела посреди реки плоская громада острова. Над дверью яхт-клуба горел тусклый фонарь под жестяным абажуром. Тренер и флагман загоняли в клуб резвящуюся малышню. Пацаненок в трусах и майке, часто перебирая ногами, указывал на дощатый «скворечник». Флагман подтолкнул его в спину: быстрей… Борька наблюдал за ними от дальнего берега, покусывая тонкую веточку, жевал, выплевывал за борт. Когда окна клуба погасли, толкнулся от берега и на гребях подошел к Подкове. Бесшумно работая одним веслом, спустился вдоль острова к ухвостью, здесь вытащил лодку на заплесок. Невдалеке горел костерок, вокруг сидели вахтенные: двое малышей и флагман. Борька подкрался ближе. — …и тогда черный человек открыл дверь и стал подниматься по лестнице, — страшным голосом вещал флагман. Лицо его багрово подсвечивал снизу костер. Малыши, замерев от ужаса, слушали, крепко держась друг за друга. — Все спали в доме, и никто не слышал шагов черного человека… Борька, пригнувшись, проскользнул мимо. Яхты белели у пирса, чуть покачивая мачтами. Выход из бухты перегораживала цепь, запертая на большой висячий замок. Борька потихоньку стал раскачивать железный штырь, к которому крепилась цепь, напрягся и выдернул его из земли. Цепь, громко плеснув, ушла в воду. Борька затаился. Прятаться здесь было негде. — Что там? — флагман привстал. — Сергуня, посмотри. — А почему я? — заканючил Сергуня. — Пускай Вовчик идет. — А чо я? — возмутился Вовчик. — Тебе сказали, ты и иди. — Юнга Сергеев, — повысил голос флагман. — Приказываю проверить пирс! — Есть! — Сергуня обреченно поднялся и направился к пирсу. Ему явно не хотелось одному идти в темноту. Чем дальше уходил он от костра, тем медленнее и осторожнее ступал. Не доходя пирса, остановился, приподнялся на цыпочки, вглядываясь в темень, и тотчас сломя голову помчался обратно, будто за ним гнался черный человек. — Щука, должно, играт, — доложил он и пристроился рядом с приятелем. Борька сбросил с кнехта конец тренерского «Нептуна» и оттолкнул катер от причала. Тот беззвучно заскользил по черной воде. Одну за другой Борька освобождал яхты. Течение захватывало бухточку, яхты медленно двигались к выходу, кружились на месте, потом устремлялись в реку и исчезали в темноте. — Смотри! — взвизгнул вдруг у костра кто-то из вахтенных, и Борька бросился прочь от пирса, проламываясь напрямик сквозь кусты. — Полундра! — не своим голосом завопил флагман. — Свистать всех наверх!! Над островом взвыл ревун, в окнах клуба зажегся свет, из распахнутой двери вылетали «капитаны» в трусах и тельниках. Вспыхнул на фонаре клуба прожектор, нашарил уходящие от острова яхты. «Капитаны» прыгали в воду, плыли следом, кто-то греб на спасательных плотиках, кто-то поднимал паруса на оставшихся у пирса «Кадетах» и «Оптимистах». Истошно взревел толкач, забурлил винтами на «полном назад», кренясь, пошел вбок, уворачиваясь от «Летучего голландца»… Прожектор выхватил из темноты изо всех сил гребущего Борьку. Он бросил весла, встал в лодке, приставил руки рупором: — Эге-гей! Спокойной ночи, лягушатники! Когда Борька добрался до лагеря, стройотрядовцы уже устало тянулись с просеки к костру. Степан шел рядом с командиром, ожесточенно доказывал что-то. — Нет, — скучно ответил командир. — Все получат поровну. — Почему?! — Потому что у нас стройотряд. — Только не надо вот этой совдеповской демагогии! Надоело! Почему я за этих цуциков пахать должен, у кого руки не к тому месту! Вам забава, а я на жратву зарабатываю! — Слушай, — командир вздохнул и остановился, — Ну, хочешь, мы с ребятами скинемся? — Что? — тихо, угрожающе спросил Степан. — Ну-у… я понимаю, что у тебя тяжелое материальное положение. Давай, мы с ребятами скинемся и тебе поможем? — Я хочу получить то, что я заработал, — раздельно сказал Степан сквозь зубы. — А объедков с генеральского стола мне не надо! Командир подошел вплотную к нему: — Ох, не будь я командир… — Ох, не будь ты командир… — в тон ему ответил Степан. — Ладно, хватит, — Витя встал между ними. — Только этого не хватало для полного счастья! — Что ж ты зациклился, Степан? — сказал Сан Саныч. — У меня двое короедов — я тоже забавляюсь? Или Ирка — с больной матерью? — Я тебя официально предупреждаю, Смирнов, — сухо сказал командир. — Не на шабашку приехал… Борька растерянно смотрел на них. — Трудовой привет, — наконец неуверенно сказал он. — Абориген! Кормилец вернулся! — Стройотрядовцы, стряхивая напряжение от неожиданного конфликта, радостно бросились к Борьке. — Сигареты вот. Кому тетрадь, — Борька раздавал заказы. — А письма есть? — А то! — Он поднял над головой пачку писем, помахал. — Когда это я с пустыми руками был? «Красносельцеву Виктору!» — Это я, я! — проталкивался вперед Витя. — Куда? Куда? — Борька спрятал письмо за спину. — Думашь, за красивые глаза отдам? Пляши! Витя под хохот ребят отбил, как умел, чечетку, отставил сапог и залихватски хлопнул по голенищу: — Ап!.. Вечером он подошел к Борьке, который возился с застучавшим на обратном пути движком, присел на корточки. — Спасибо за письмо. В отряде, как в армии, письма — вещь необходимая. — А то! — сказал Борька на всякий случай. Сам он никогда в жизни писем не получал. Витя помолчал, наблюдая за проворными Борькиными пальцами. — Сколько их было? — вдруг спросил он. Борька отвернулся, потрогал синяк, нехотя буркнул: — Четверо. — Да-а… Это серьезно. Ну-ка, встань, — Витя поднялся и выставил вперед ладонь. — Бей. Да не бойся, от души бей, как этих бы четверых!.. Ну, еще! Еще! Борька, ожесточенно сопя, изо всех сил молотил кулаками в его широкую ладонь. — От уха замахиваешься, — сказал Витя. — Запомни: побеждает не тот, кто сильней, а тот, кто быстрее. А теперь смотри внимательно. Бей меня в плечо… Он небрежно, будто от комара отмахиваясь, отвел чуть в сторону бьющую руку, схватил за рукав и легонько дернул на себя, продолжая Борькино движение. Борька растянулся на земле. — Понял? Надо только чуть-чуть помочь ему самому упасть. На досуге займемся. — Здорово! — Борька отряхивался, с восхищением глядя на невозмутимого Витю. — А ты где служил? — На юге. — На границе? — Еще южнее. — А-а… — не сразу догадался Борька. — Ага, — Витя подмигнул ему и пошел к палаткам. — А медаль у тебя есть? — крикнул Борька вдогонку. — Есть. — Какая? — Золотая. За десять классов. Борька проверял сеть, выпутывал из ячеи рыбу. Степан сзади курил, развалясь на сиденье с веслом на коленях. — Чего ты со старшим сцепился? — Да-а… — Степан плюнул в воду. — Устроили коммунистическую уравниловку. Я на бульдозере один на две бригады пашу, а эти цуцики гайку по-человечески закрутить не могут. За сто верст перлись — песни у костра петь… Им что, они в кооперативах, у мамы с папой под крылышком. А мне деньги нужны, деньги! У меня стипендия сорок, предки на пенсии… Ты знаешь, что такое — в Москве без денег? Ты не человек! Ноль! Тьфу! Пустое место! Каждый цуцик сквозь тебя смотрит… Скинутся они… Я вам скинусь!.. Знаешь, — вдруг тоскливо сказал Степан, — я когда в универ поступил — нормально поступил, без блата — я в последнюю ночь дома лежал, ворочался, заснуть не мог. Все, думаю, вырвался — сейчас приеду в Москву, и такая жизнь начнется! Такая жизнь! Удивительная! Как в сказке… А ничего не началось… Это издалека все сказкой кажется… — он замолчал. — Слева гребни разок. Степан зажал папиросу в зубах, щурясь от дыма, махнул веслом и опять развалился нога на ногу. — Слышь, Абориген. Ты говорил, здесь можно на муксуне прилично заработать? — Но. — Ты места эти знаешь? Где муксун идет? — Пески-то! Вслепую пройду. — Так, может, попробуем, а? На двоих?. Борька наколол палец об ерша, сунул в рот. — У меня трехстенки нет, — сказал он погодя. — Так возьми у кого-нибудь. Говорил же — все тебя знают. Можешь? — Могу, — ответил Борька без всякой охоты и замолчал, перебирая свою худую сеть. — Ну так что? — нетерпеливо спросил Степан. — Колчака понагнали со всей Оби. Хорошо, если свой накроет — сеть отымет. А если вартовский или мансийский — пойдет шаманить: где права? документы на лодку?.. Я ж ее со стоянки угнал, когда Феликс продать хотел. Она ж на мать записана, по наследству… — Дурак ты, Абориген! Трояки собираешь, а тут за ночь можно на твою мореходку заработать… Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Пил шампанское? — Не. — Ну вот… Струсил, что ли? — Чо мне трусить-то… Просто… — А заливал-то! Заливал! Первый рыбак на Оби! Я уж и правда поверил, — Степан махнул рукой и отвернулся. — Я — струсил? — завелся Борька. — Я заливал? Да ты чо? Да пойдем хоть завтра! — Нет, я не напрашиваюсь… Не хочешь — не надо… — Завтра за сетью сгоняю. Струсил! Да ты думай, чо говоришь-то! — не мог успокоиться Борька. Юра нехотя отдал ему свою трехстенку. — Зря ты все ж таки, — сказал он. — Колчаки теперь на водометах. Не уйдешь на «Вихре». — Говорю же — очень надо, — оправдывался Борька, принимая спеленутый брезентом сверток. — Не мне, человеку хорошему помочь. Чо, сеть пожалел? — Да чо сеть! Пропадет — другую сплету… — А за меня не бойся. Я теперь за ум возьмусь. В мореходку буду готовиться. Ребята помогут. В школе-то орут только, не объяснят ничо. За учебниками вот зайду. — Это дело! Это толково… — обрадовался Юра. — Для таких ребят и рискнуть не жалко… Не скандаль опять дома-то! — Да я туда-обратно, — Борька сиганул с ТБСки на берег и помчался домой. Он тихонько снял бродни у порога, вошел в комнату и остолбенел: за столом сидел тренер «капитанов». Перед ним стоял Феликс, мать поодаль, у окна, скрестив на груди руки. Все трое смотрели на него. Борька рванулся было назад, но так и замер в дверях. — На ловца и зверь бежит, — сказал тренер. — Куда же ты, пират? Хватит уж бегать-то, давай поговорим, как дальше нам жить? — А ну, стой! — гаркнул Феликс. — Очень здесь интересно товарищ про твои художества рассказывает… И что ж дальше-то было? — Да… Так вот, и главное-то, что в первую очередь катер отвязал. Значит, чтоб его не догнали и чтоб яхты не собрать было. Ну, ребята молодцы — на плотиках, на «Кадетах» большей частью успели вернуть. А кто вплавь, ночью-то. Двое с воспалением легких лежат. — Чо ж они у вас хилые такие? — ехидно спросил Борька. — А ну помолчи, когда взрослые говорят, — крикнул Феликс. — Остальные утром нашли — к берегу прибило. А одна все-таки под сухогруз угодила — пропал «Голландец», чинить нечего, в щепки… Так вот, я говорю — раньше это еще баловство было. Мелкое, так сказать, хулиганство на воде. Но ведь это же уголовное дело! А если бы утонул кто? А если ночью-то на «Кадете», на этой спичечной коробке — под судно? — Да-да… Да… — кивал Феликс. — И яхта пропала. Она ведь немалых денег стоит. Кто возмещать-то будет? — А… а вы уверены, что это он на острове начудил? Доказательства есть, свидетели? — насторожился Феликс. — Видели его — и на острове, и когда в лодке удирал. Догнать его могли еще на берегу — не до него было, все за яхтами кинулись… (Так что я говорю: акт надо писать и прямо в милицию нести. — И пишите. Пи-ши-те! Вы что думаете, я этого уголовника, — Феликс, как пистолет, вскинул палец на Борьку, — покрывать стану? Не стану! Я простой работяга! Я в жизни копейки чужой не взял! Я так считаю: натворил — отвечай! И пусть судят, и пусть в колонию… — Феликс, — робко окликнула мать. — Пусть! И пусть там ущерб отрабатывает! — Да нет, — тренер развел руками. — Вы поймите меня правильно. Если бы я хотел на него писать, я бы к вам не пошел. Я ведь поговорить пришел, по-хорошему… — А здесь и говорить нечего, — закричал Феликс. — Пускай с ним милиция разговаривает, а по-хорошему он не понимает. Уж я-то пробовал, я перед ним колбасой катался — и Боречка то, и Боречка это, а Боречка на меня с молотком бросается. Я его, гниду, кормлю, одеваю, обуваю, а он — молотком замахивается! Нет уж, пишите, дорогой товарищ, пишите, а я еще от себя подпишу. Пусть он лучше посидит за мелочь, а то ведь он и человека убьет. Да вы на него посмотрите — ведь убьет, убьет! Он способен, вы ему в глаза посмотрите! — Феликс! — чуть не плача позвала мать. — Что — Феликс? Что? Весь в твоего ненаглядного. Только тот сам себе голову прошиб, а этот другому прошибет. Лодку украл у меня… — Не твоя! — крикнул Борька, — Врешь, гад, не твоя! — Украл, и мотор украл! Отвернись — дом растащит! — Убью! — Борька бросился на Феликса. Тренер вскочил, перехватил его за руки. — Видите! Видите! — торжествующе заорал Феликс. — Что ж это творится-то, а? Домой боюсь идти. Дочку запугал, головка у ней уже дергается, — Феликс, как глухарь на току, заводил сам себя и уже не мог остановиться. Мать отвернулась к окну. — Пишите, пишите! Думаете, я за него платить буду? Не буду! — Да не за что платить, успокойтесь, — сказал тренер. — Яхта списанная была, ни в одной бумаге не значится. Повезло вам… Пойду. Извините за беспокойство. — Так что же? — растерялся Феликс. — Не будете писать? — Не буду. — Тренер взял Борьку за руку. — Пойдем-ка, пират. Они вышли из подъезда. — Да… — протянул тренер невесело. Прикурил, искоса поглядывая на Борьку. Тот стоял, понурив голову. — Здорово живешь… Где родной-то? — Потонул. — Да… Что ж с тобой делать-то, а? Борька молчал. — Ну вот что, — решительно сказал тренер. — Пойдем-ка к нам! — Не пойду! — Пойдем, — тренер силком повернул его. — Нельзя тебе одному. Совсем одичаешь. Пойдем, — и повел по улице… Борька правил поперек воложки к острову. Тренер сидел рядом, кричал сквозь треск мотора: — Да ты пойми, какие они тебе лягушатники? Они такое хлебали, что тебе в страшном сне не снилось! Я ж по детским комнатам их собирал, за руку приводил. Многие давно срок мотали бы, если б ко мне не попали… Вон Шубину три года светило за драки, а теперь флагманом стал! Девчонки тоже… не тимуровки были, прямо скажем… А что на тебя ополчились — ты же первый полез! Ты же начал, признайся! — Но, — неуверенно улыбнулся Борька. — Ну вот! А если ты с добром, то и к тебе… Главное — держись за нас, человеком станешь! Борька уткнул моторку в пирс среди яхт, и они с тренером направились к клубу. Обгоняя их, оглядываясь, промчались от пирса мальчишки и девчонки в «капитанской» форме, навстречу из клуба вывалились остальные, встали молчаливой, настороженной толпой. — Становись! — скомандовал тренер. — Равняйсь! Смирно! «Капитаны» растянулись в шеренгу и подравнялись, настороженно поглядывая на Борьку. — Ну, принимайте пополнение! — весело крикнул тренер. — Знакомьтесь, — бывший пират, гроза Большой Оби и окрестностей, а теперь член нашего клуба Борис Хромов. «Капитаны» молча переглянулись. — Какого клуба? — спросил флагман. — Нашего с вами. Какого же еще? — Когда это мы его приняли? — Вот сейчас и принимаем. А вопросы потом. Договорились? — Совет капитанов выступает против, — сухо сказал флагман. — А почему это ты от имени совета говоришь? Флагман высокомерно пожал плечами и оглянулся на «капитанов». — Да пошел он! — тотчас наперебой закричали те, — Давай, вали, пока опять морду не набили! — Пусть катится! — громче всех крикнула белобрысая. Тренер перестал улыбаться. — Разговоры в строю! — вдруг гаркнул он, будто плетью огрел. — «Смирно» была команда!.. Руки из карманов!.. Береты поправить!.. Под тяжелым взглядом тренера «капитаны» затихли, с угрюмой арестантской покорностью подтягиваясь, одергивая форменки. — Становись в строй! — Тренер подтолкнул Борьку вперед. — Вы сами устав утверждали, а сами нарушаете, — сказал флагман. — Нам такие в клубе не нужны. — Ха! Не нужен я им! — закричал Борька. Он сбросил с плеча руку тренера и отбежал к берегу. — Это вы мне не нужны! Лягушачий флот! Нацепили бирюлек — думают, дороже стоят! Еще гирю подвесьте, чтоб долго не мучиться! Тряпки по ветру распустили, думают — короли здесь. Ходят! Вышагивают! — Борьке не хватало слов, он приплясывал на берегу перед «капитанами», показывал, как они поднимают паруса, смотрят из-под ладошки. — Позориться с вами — засмеют потом! Ну? — расставил он руки. — Чего стоите, пузыри таращите? Давайте! Навались! У вас здорово получается — все на одного, только и можете. Ну! Вот он я как голенький. Шагу от вас не сделаю, позорники. Ну, разом! «Капитаны» молча смотрели на него. Борька плюнул и побрел к пирсу. Отвязал моторку и вышел из бухты. Чутко замерли сосны вокруг лагеря. Вода в протоке застыла, как черный лед. Бульдозер неподалеку уткнулся ножом в землю. Даже флаг повис, будто прикорнул. Борька тенью скользнул к палатке, осторожно отвел полог, тронул Степана за плечо. — А? Что? — Ты чо, спишь? Час потерпеть не мог? — Задремал чуток, — Степан потер глаза, зевнул. — Пошли. Время в обрез. Они сели в лодку, и Борька погреб от берега. Отойдя подальше от лагеря, врубил мотор. По пути Степан снова заснул, свесив голову на грудь. Борька со зла ударил скулой в волну, окатил его холодной водичкой. — Ты эти дурацкие шуточки брось, — недовольно пробурчал Степан. — Деньги свои проспишь… Углубившись в узкий рукав, Борька заглушил мотор, снова сел на весла. Прибрежные деревья почти смыкались над водой. Степану было явно не по себе, он напряженно вглядывался в темноту. Внезапно от берега наперерез бесшумно выдвинулась лодка, ударила в борт. Вспыхнули карманные фонарики, ослепили Борьку и Степана: — Кто такие? Оперативники? Бумагу покажь! — Какие оперативники? — Борька прикрыл глаза рукой. — Колчака не видал, с человеком путашь? — Куда прешь? — Туда же, куда и ты. — Разворачивай! — Чо расшумелся-то? Разворачивай! Твои пески, чо ли? Купил? Степан испуганно помалкивал. — Разворачивай оглобли, — хрипло сказал второй человек в лодке. — Пока корму не наскипидарил. — Это кто там такой грозный? — прищурился Борька. — Демидов, чо ли? — Но. А ты кто такой? — Луч второго фонаря тоже осветил Борьку. — Погоди. Это Хрома сын, чо ли? Борька? — Но. — Чо ж молчишь? Это ж Петра Хромова сын. Проходи. Кто с тобой? — Свой. Ты на стреме? — Но. Как дуплетом в воздух дам — значит, колчак пошел. — Знаю, не учи. Лодка снова скрылась в тени под берегом. Борька погреб дальше. Полная луна стояла в сером небе. Впереди показались красные светляки горящих сигарет, на мгновение вспыхнула зажигалка, осветив бородатое лицо. Несколько лодок стояли, сойдясь носами. Браконьеры приглядывались к подходящей моторке. — Еще кого черт принес? — Здорово, земляки! — крикнул Борька. — Здорово, коли не шутишь! Ты кто? — Дед Пихто и бабка Матрена, — ответил Борька. — За кем буду? На соседней лодке включили фонарик. — Борька, что ли? — Ты, Петрович? — Ага. За мной и будешь. — Кто это? — спросили с другой лодки, а с третьей ответили: — Хромова сын. Слыхал? — Кто ж про Хрома не слышал. Потонул вроде в прошлом лете. За отцом, значит… Эй, малец, тебе сколько лет-то? — Все мои, — Борька распеленывал сеть из брезента. — Не рано ли на пески пошел? — Да он реку лучше многих знат. В лодке ж родился — Петр жену до города не довез… Борька положил на елани сложенную сеть. — Значит, слушай сюда. Это трехстенка и есть, — принялся вполголоса объяснять Борька. — Вишь, как бутаброд — с двух боков ячея пошире, а посреди — мелкая. Плавная называется, потому что плывет. Главное, значит, чтоб мережи меж собой не перепутались и чтоб плыла точно поперек. Дело нехитрое, когда привычно. Я на гребях буду, а ты, как скажу, байдон бросишь, — Борька указал на пустую канистру, привязанную к концу сети. — Потом сеть выкладывашь, чтоб балберы — поплавки эти — прямо легли. Понял? — Понял. — Как до конца спустимся — вон до кряжины — там выбирам. Если колчак не грянет — раза три до солнца пройти успеем. Степан поежился. — Слышь, Абориген. Я у тебя вроде водку видел. — Но? — Дай глотнуть. Холодно что-то. — Не пьют на реке, — нахмурился Борька. — Жалко, что ли? Ну ты даешь, Абориген! Для друга пожалел. Что будет-то с одного глотка? Борька вытащил из бардачка бутылку. Степан открыл зубами, гулко глотнул, отдышался, глотнул еще раз и поставил рядом с собой. — Борька! Спать будем? Пошел, — крикнул кто-то. Борька взялся за весла. — Ну, поехали. Бросай! Степан бросил байдон на воду, стал выкладывать сеть, путаясь пальцами в ячее. Борька отгребал поперек рукава, натягивая сеть. — Ровней клади. Да не путай стенки-то! Растряхивай! Давай! Давай, сносит, видишь! Наконец, Степан выбросил всю сеть. Балберы изломанной линией встали поперек песков. Борька подгребал, держа лодку на одном уровне с байдоном, плывущим по течению у дальнего берега. — Ну, выложил крендель — как бык на ходу налил… Поддерни тетиву! Да сильней дергай, не порвешь! Балберы вздрагивали от ударов рыбы в сеть. — Много будет? — спросил Степан. — Возьмем — посчитаем. На сеть смотри! У коряжины Борька с силой заработал веслами, подошел к байдону, свернув кольцом сеть, вскочил сам. — Тяни! — Они в четыре руки стали выбирать сеть. Лодка накренилась, почти легла бортом. — Вытряхивай, тряси на елани! — командовал Борька. — Вот он, муксун! Сладкая рыбка, сла-адкая! Ох, хорош! Они вытягивали сеть, выдергивали из ячеи рыбу, бросали на елани, неловко переступали, оскальзываясь на бешено бьющемся муксуне. — Вся? Так, теперь складывай стенку к стенке. Слежится — не раздерешь… Теперь рыбу в мешок. Да после любоваться будешь! Они побросали рыбу в мешок, вернулись к концу очереди. Здесь Степан вытер о штаны мокрые руки, закурил. Папироса прыгала в окоченевших, порезанных сетью пальцах. — Чо, дрожат руки-то? Муксуна брать — не кашу кушать, — добродушно сказал Борька, — Однако, ничо сегодня идет… Они отдыхали, сидя напротив. Под ногами бугрился набитый рыбой мешок. — Слышь, Степан, ты на каком корабле служил? На крейсере, на эсминце? — На адмиральском катере, мотористом, — усмехнулся Степан, — Повезло! Служба — не бей лежачего. Начальства нет — загораем. Или на пляже девок возьмем, катаемся. — Он мечтательно покачал головой, достал бутылку, отхлебнул еще пару раз. Неожиданно в стороне грянул дуплетный выстрел. И тотчас — с другой стороны. — Колчаки! — зашумели на лодках. — Бросай сеть! Режь ее, режь! — С двух сторон идут. Заперли, гады! — Рыбу кидай! Не уйдем! Вокруг заводили моторы, разворачивались кто куда. Заповедные пески наполнились грохотом движков. С обеих сторон в рукав влетели по два катера рыбнадзора, мощные прожектора заметались по воде. — Глуши моторы! — раскатисто прогремел с катеров мегафон. — Всем на месте! — Пропала лодка! — отчаянно закричал Борька. — Ах, один черт, пропала! — Он круто развернулся и рванул из рукава. Катер подался вперед, загораживая проход, навис форштевнем — Степан аж пригнулся. Но Борька успел проскочить и дал гари. Катер повернул следом и без труда стал нагонять. Степан сидел, вцепившись обеими руками в борта, вжав голову в плечи. Борька направил лодку в узкую старицу — катёр пошел за ним, светя прожектором в спину. — Держись! — заорал Борька. — Ногами упрись! Степан в ужасе выставил вперед руки — Борька правил прямо в густые прибрежные кусты. Пронзив заросли, лодка скользнула днищем по закоску и, как с трамплина, пролетев несколько метров, упала на воду. Катер, огибая закосок, отстал, но, нашарив прожектором вдалеке Борьку, снова кинулся вдогон. Борька еще раз круто свернул, убавил гарь и пошел по мелкой протоке под самым берегом, прикрываясь рукой от хлещущих по лицу прутьев. У борта из черной воды торчали растопыренные карчи. Катер влетел было в протоку, но тотчас наткнулся на карчу, его развернуло поперек, бросило в берег. Борька вышел на чистую воду и заглушил мотор. Они посидели в тишине, глядя друг на друга. — Ушли, — сказал Борька. — Колчак, видно, пришлый — на карчи поперся, — он вытер лоб пятерней и улыбнулся. — Чо, напугался? Степан вытащил водку, стал пить большими, гулкими глотками. Отдышался, повел вокруг ошалелым взглядом. — Напугаешься тут… Думал — все, как ты на берег пошел. Борька засмеялся. — Я этот закосок лет пять знаю. С отцом уходили… Главное, движок вовремя поднять, а то винт срежет… Ну, чо, побрели домой? Отловились на сегодня… Он пристал к берегу не доходя лагеря. Палатки уже видны были за сосняком. — Вот через лесок пройдешь. Будто из лесу, мол… Степан допил водку и запустил бутылку в реку. — Тихий час в детском саду… Отдыхают… цуцики… — Тише ты. — А почему это я вдруг — тише? Кого мне тут бояться? Степан занес ногу на берег — и рухнул в воду. — Напился-таки — Борька принялся его поднимать. — Говорил же — не пьют на реке. — Это я напился? Только зубы пополоскал. — Ну, скорей, чо ли! — чуть не плакал Борька. — Светат уже. Мне рыбу везти — любой колчак остановит. — А что мне твои колчаки? У меня вон своих… — Степан, качаясь, пошел к лагерю. — Скинутся они… Я вам скинусь!.. Как знал Борька, как чуял — на полдороге к Банному наперерез ему двинулся синий «Амур» с милицейской фуражкой над ветровым щитком. Борька тоскливо оглянулся: не уйти. Заглушил движок, ногами незаметно запихивая мешок с рыбой глубже под брезент. — По Березовой пройдем? — крикнул милицейский капитан, подымаясь размяться. Под мышкой у него болтался на ремне короткий десантный автомат. Рядом сонно глядел на Борьку сержант в бушлате с красными погонами, тоже при автомате. Между ними качалась длинная тараканья антенна полевой рации. — Не. Пересохла, — напряженно мотнул головой Борька. Капитан вздохнул и почесал шею под воротником. — Бритых не видел? — Не, — у Борьки отлегло от сердца. Не по его душу. Да и то верно: когда это колчаки с автоматами ходили! — Чо, опять побегли? — весело спросил он. — Но. Увидишь — шумни. Трое, — «Амур» отвалил в сторону. Ох, и везло сегодня Борьке! И от колчаков ушел, и от ментов, да еще Михалина вдруг лишку дала — просчиталась, должно, дура старая… Он передал Юре сеть, спустился за ним в кубрик. Юра против обыкновения был угрюм, глядел в сторону. — Чо добыл? — Ничо, — Борька стал рассказывать, возбужденно размахивая руками. — Раз пройти успели — тут колчак и грянул. Знали, должно — с двух концов на четырех лодках. Ну мы кто куда. Демидова сразу взяли, видел, Петровича тоже. Один за мной, а я в Гнилой рукав — там под яром-то чисто, сам знашь, а он в карчах завяз, а я оттуда в Озерную — и гари!.. Сдал уж Михалине, — он вынул деньги, показал гордо. — Феликс приходил, — сказал вдруг Юра. — Чего ему? — напрягся Борька. — Велел шумнуть, когда явишься… Это… — Юра снова отвел глаза. — В специальную школу тебя хочет определить… В такую, для этих, — он покрутил пальцем у виска, — для отсталых… — Да ты чо? — Борька улыбнулся даже. — Я чо, дурак, чо ли? Да у нас полкласса, как я, учатся! Чо ж, всех туда? — Надоумил его кто-то. Он уж договорился, чтоб врач, значит, тебя… признал… И молоток еще… Юра упорно смотрел в сторону, и Борька вдруг понял, что это всерьез. Так всерьез, что дальше и плыть некуда. — Да нормальный я! — Чо ты мне кричишь? Я-то знаю… — Так скажи им! — А кто я тебе? У них с матерью все права. Чо захотят, то и сделают… Это они, чтоб тебя с глаз долой. В интернат, значит, в Вартовск или в Тобольск. — Да кто ж меня после этого в мореходку возьмет? Борька посидел сгорбившись. Потом поднялся, вынул из стола шкатулку, взял все деньги и пошел из кубрика. Юра поднялся на палубу, молча смотрел, как Борька отвязывает лодку. — Это… не вернусь я больше, — сказал Борька. — Уеду с отрядом, затеряюсь. Сколько денег хватит — уеду, а там в детдом пойду сдаваться. Сирота, скажу. Не дайте пропасть… И, не оглянувшись на город, пошел вверх по реке. У берега стоял огромный буксир-толкач «река-море», плавучий небоскреб с белой надстройкой. На заплесок были скинуты сходни, люки моторного отделения открыты — чинились, видно. Борька пристал чуть ниже, нерешительно поднялся по сходням. Навстречу вышел молодой парнишка в черной форменке с золотыми «птицами» на рукаве, веселый и круглолицый. — Здрасьте, — сказал Борька. — Мне б капитана. — Добрый день. Капитан слушает. _ я это… — замялся Борька, — Я лоцию посмотреть, можно? — Заблудился? — Вроде, — Борька деловито полистал лоцию, открыл на нужном месте, уверенно ткнул грязным ногтем, — Значит, мы здесь… а мне сюда… значит, так и так… — Разбираешься? — искренне удивился парень. — А то! У вас еще лоция не полная. Вот тут свальное течение, а у вас не обозначено… А вот отсюда прямиком старица. Вы подрисуйте, я-то знаю. — Спасибо за информацию, — усмехнулся парень. — Только мы в эти протоки и не втиснемся… Значит, лоцию ты лучше меня знаешь. С чем причалил? — Это… Возьмите меня к себе. Юнгой. Я все могу — вести могу, я фарватер, знаю, палубу мыть могу, готовить… — Ты сколько классов кончил, салага? — Семь. — А зовут как? — Борька. — Так вот, Борька. Кончай восьмой, поступай в речное, а там — милости просим. — Тогда меня любой возьмет. Вы сейчас возьмите! — Да как я тебя возьму! — сказал капитан. — Кто мне разрешит тебя взять? Никто тебя не возьмет, с семью-то классами, макароны разве продувать. Не на галере ведь ходим — там грести ума немного надо. Вот это с чем едят, к примеру? — Он положил руку на какой-то прибор. Борька пожал плечами. — Локатор это. А как устроен, знаешь? А это? А дизель как фурычет? — Ясно, — сказал Борька. — Извините. — Эй, Борька, — крикнул капитан. — Случилось что? Погоди! Борька не обернулся. В устье Тромъегана Борьку перехватил мужик на ярко-красном «Нептуне» с мотором «Меркюри». Могучий двигун, иностранный, сил больше, чем в «Жигулях», и стоит, небось, столько же. И сам мужик был какой-то иностранный, с седой гривой до плеч и в темных очках. В катере у него курили девицы в пестрых анараках, орал магнитофон. Сиденья были обиты бархатом. — Направо пойдешь? — спросил мужик, повернув к Борьке темные очки. — Но. — Будь любезен, загляни во вторую протоку, найди некоего Борьку Хромова, передай следующее: «Куйбида шумнул, мол, Федор в милицию подал за угон». Девицы равнодушно смотрели на Борьку. — Феликс? — спросил он, холодея. — Да, Феликс. Ну, прощай. — Мужик врубил скорость, и могучий «Меркюри» унес девиц и музыку. Борька остался сидеть, опустив голову. Значит, уломал-таки Феликс мать подать на розыск. Летят сейчас по телефонным проводам вдоль всей Большой Оби номер лодки и Борькины приметы: лопоухий, росту среднего, вида неказистого. Видно, открытка на машину пришла. Было самое рабочее время, но весь стройотряд собрался вокруг обеденного стола, смотрели молча, как Борька вытаскивает лодку на берег. — Трудовой привет! — неуверенно сказал Борька, подходя ближе. Никто не ответил. Навстречу ему шагал от палатки мятый, мрачный Степан с рюкзаком на плече. — Счастливо оставаться, цуцики! — крикнул он, — Герои перестройки! — Слушай, вали отсюда, пока я… — рванулся к нему Витя. — Это тоже прошу занести в протокол, — насмешливо сказал Степан. — Угроза физического насилия… Поехали! — на ходу кивнул он Борьке, забросил рюкзак в лодку и уселся сам. — А ты, приятель… — подошел к Борьке командир. — Мы же с тобой как с человеком!.. В общем, чья водка, где были, что делали — я разбираться не буду. Так что будь здоров. Спасибо за веселую ночку… — Да уж, обхохочешься, — буркнул Витя, трогая припухшую скулу. — И дружка своего до города подкинешь, — сказал командир. Борька ни жив ни мертв смотрел на ребят. Те неловко отводили глаза. — Как же так, ребята, — робко сказал Сан Саныч. — Работал же человек… Бензина сколько пожег… Давайте… — он первый вытащил пятерку и пошел, собирая деньги. Борька посмотрел на Алену. Она стояла, опустив голову, нервно теребила цепочку на шее. Цепочка вдруг лопнула, она попыталась поймать на лету, присела, поднимая с земли. Волосы закрыли лицо. — Вот, — Сан Саныч протянул Борьке деньги. Борька глянул на него, на пачку мятых бумажек. Повернулся и на деревянных ногах пошел к лодке. Борька правил по Оби вслепую, не видя пути из-за жгучих слез. Он сжимал губы, зажмуривал глаза, а слезы сами собой выкатывались из-под ресниц, ползли по чумазым щекам. — Водочки бы, — сказал Степан. — Не осталось чуток? — Он заглянул в бардачок. — Первым делом в кабак завалюсь… М-м… — мечтательно прикрыл он глаза. — На белой скатерке… Упьюсь до поросячьего визга, теперь никто не запретит… Пойдем в кабак. Абориген. Мы вроде товарищи по несчастью. Ну, чего слюни-то распустил? — У меня ж не осталось никого, кроме вас. Я ж уйти с вами хотел, уехать… — Куда? — разозлился Степан. — Это они здесь с тобой вошкались — Боренька бедненький, Боренька кормилец! А уедут — кто про тебя вспомнит, кто с тобой возиться станет! Кому ты нужен в Москве? Там никто никому не нужен! Степан угодил по больному. Хоть и не думал Борька об этом, старался не думать: в прошлом отряде тоже души не чаяли, обнимались на прощание, обещались писать, к себе звали, увезли полные рюкзаки рыбы — и как в воду. Борька три письма сочинил — ни ответа, ни привета. — А-а! — Степан махнул рукой, — Что тебе, дураку!.. А я, считай, из комсомола — на фиг, из универа — на фиг, из Москвы — на фиг. Все козе под хвост… Одна радость — хоть раз в жизни сказал, что хотел. Жаль, до него не добрался, холуи его прикрыли… Не уеду из Москвы, пока не встречу. Ух, бить буду, бить, бить!.. Собрание устроили, — Степан зло засмеялся, мотая головой. — Это они любят: сидят, кайф ловят, решение принимают… И эта б… тут же, голосует. Полгода ко мне в общагу бегала. Теперь про романтику поет, на звезды смотрит. А как ночь, к нему в палатку скребется. А он, телок, еще не понял, что у этой девочки зубки-то волчьи. Уж она своего не упустит, она его в постель уложит, вместе с папой — генералом, и с дачей в Малаховке, и с черной «Волгой»… — Это ты про кого? — ошеломленно спросил Борька. — Про кого? Да про Ленку, любовь твою неземную. Это же сдохнуть — не встать, как ты на нее пялился. Нашел святую деву… Борька подошел к берегу, заглушил движок, встал. — Вылазь. — Чего ты? — удивился Степан. — Вылазь, говорю. Пешком дойдешь. — Да ты что, Абориген. — Степан тоже встал. — Умом, что ли, повредился? Я ж тебя самого… — Он шагнул к Борьке. Тот наступил на борт, качнул лодку — Степан взмахнул руками и рухнул в воду. Борька выбросил следом его рюкзак и рванул стартер. — Борька, куда ты? — закричал Степан, стоя по пояс в воде, вслед удаляющейся моторке, — Борька! Куда-а?! «Куда-а!» — подхватил эхом лес. «Куда-а-а!» — полетело от яра. Борька, застопорив ход, смотрел вперед. От Подковы, кренясь, шли навстречу яхты. Заботливо кружился около них тренерский «Нептун». Скользили мимо моторки, катера, обласки. Натужно тянули и толкали караваны барж буксиры. Шли сухогрузы, танкеры, «Кометы». Над портом деловито вращали стрелами краны. Борька круто развернулся и пошел от города — дальше, дальше. Куда? Все одно куда. Вон сколько народу по обоим берегам Большой Оби: строят, валят лес, сосут нефть. Не может человек пропасть среди людей. Пусть недоучка, пусть без документов — но человек же! А человек должен быть кому-то нужен. Об авторе Коротков Юрий Марксович родился в 1955 году. Вырос на Крайнем Севере, на реке Печоре. Окончил Литературный институт имени Горького и Высшие курсы сценаристов и режиссеров кино. Автор пяти книг, его повести и рассказы печатались в журналах «Юность», «Литературная учеба», «Парус», «Костер», «Искусство кино». По сценариям Ю. Короткова сняты кинофильмы «Абориген», «Публикация», «Авария — дочь мента», «Затерянный в Сибири» и другие. Работает с кинофирмами США, Англии и Австралии. В 1991 году дебютирует как режиссер-постановщик фильмом «Виллиса» по своей одноименной повести. Живет в Москве. Примечания 1 Дощатый настил на дне лодки. (обратно) 2 Носовая часть судна. (обратно) 3 Верхняя по течению оконечность острова. (обратно) 4 Большая Обь — водная система реки со всеми притоками, лабиринт водных путей, лежащий на огромной территории по обе стороны основного русла. (обратно) 5 Линия соприкосновения воды с берегом. (обратно) Оглавление Юрий Коротков АБОРИГЕН