— Родя! Хватит!.. Родя! — почти задыхаясь, выговорила она. — Тут же люди… кругом!..

— А пускай! — он засмеялся возбужденно, азартно. — Никто нас не сглазит!

— Озорной ты какой, даже боязно с тобой, — улыбаясь, сказала Груня и, поправив волосы, снова нырнула под крыло шинели.

Гасли по склону веселые огоньки в избах, словно ночь, подступая, ставила на пути светлых, струящихся ручейков темную запруду. С жадностью вдыхая густой, сыроватый, пахнущий весенней прелью воздух, Груня глуховато заговорила:

— Ты сказал: не уступим того, что нам положено… А разве ты. Родя, знаешь, что нам положено? По-моему, никаких берегов у нашей жизни нету — плыви, на сколько сил и старания хватит! И я свою жизнь ни на чью бы не променяла, мне она и такая по нраву. — Она сжала Родионову руку и, вглядываясь в его смутно белевшее лицо, зашептала: — У нас в деревне есть люди, которые так рассуждают: эх, уснуть бы годков на пять, а то и на десять, а потом проснуться — вот, наверное, не жизнь будет, а малина! Но какая же им радость от того, что кто-то за них научится невиданные урожаи брать, пятилетку выполнит — одну, другую, — ну, скажи, какой интерес на готовое приходить? А вот когда сам, своими силами доплывешь до всего, и радости больше, и жизнь дороже становится, и еще дальше плыть хочется!..

Они свернули в проулок и вышли к реке. Она глухо клокотала за черными, нагими тополями на обрыве.

Не отпуская Груню, Родион прислонился спиной к развесистому тополю, пошарил в кармане папиросу, крутанул колесико зажигалки. Жиденькое пламя на миг осветило его улыбчивое лицо с прищуренными, остро поблескивавшими глазами.

— Ты права на все сто процентов, — выдохнув пушистую струйку дыма, тихо проговорил Родион. — Если бы не нужно было добиваться чего-то, с кем-то силой тягаться, так и жить скучно было бы. — Он помолчал немного и досказал с ласковой усмешлнвостью: — А теперь давай с неба па землю спустимся. Сколько гектаров рекордного участка ты нынче намерена засевать?

Груня оживилась.

— У нас такие планы, — весело сказала ока, — кроме тех восьми гектаров, на которых мы озимый сорт испытываем, мы собираемся засеять еще пятьдесят гектаров яровых.

— Брось шутить! — в голосе Родиона были недоверие и тревога. — Нет, ты всерьез? Зачем это понадобилось? Не понимаю, какой расчет засевать пятьдесят гектаров, когда для того, чтобы получить Героя, надо взять высокий урожай на восьми гектарах?

Груне стало как-то неловко под шинелью, словно сукно потяжелело, стеснило, давило на плечи. Осторожно сняв с талии Родионову руку, она выскользнула из-под шинели и сделала несколько шагов к обрыву. Внизу бурлила дегтярно-черная, тускло поблескивавшая вода.

— Какой расчет, говоришь? — оборачиваясь, тихо переспросила Груня. — Очень простой! Если мы с восьми гектаров по тридцати центнеров снимем, то ссыплем в амбар двести сорок центнеров. А на пятидесяти пускай соберем по двадцати, тогда закрома пошире подставляй — на тысячу центнеров. Есть разница? Чуешь? А теперь посчитай: если все звенья так возьмутся у нас в колхозе, а другом, третьем, во всем районе, крае, — вон какая сила подымется!

Сутулясь под шинелью, Родион угрюмо молчал. Шумела река, падали подмываемые стремительным течением пласты земли, тянуло по каменистому дну говорливую гальку.

— Но и этого еще мало, Родя, — тихо продолжала Груня, расхаживая между серым валуном и тополем: ее нисколько не смущало молчание мужа, ей казалось, что он сейчас должен понять ее и во всем согласиться с ней. — Если каждый будет только за своим рекордом гнаться и станет мириться с тем, что вся наша земля, которую колхоз засевает, из года в год родит по восемь-десять центнеров с гектара, то скажи, какой тогда прок от наших рекордов?

— Но ведь за тысячей гектаров нельзя так ухаживать, как за своим участком, — сказал Родион и выпрямился, — никакой силы на это не хватит. А где столько удобрения возьмешь?

— С удобрением, наверно, год-два будет трудно, — согласилась Груня, — но раз, по-моему, такое постановление вышло и Указ, то удобрения должно скоро вдоволь быть! Тогда мы сможем и не засевать всю тысячу, а засеем, допустим, половину, но соберем с меньшего массива урожай в два-три раза больший, чем на тысяче!

Родион сломал тополевую ветку, поставил ногу на валун, облокотился о колено, щелкнул веточкой по голенищу сапога.

— Не понимаю я тебя, Груня… чего ты мечешься? — с тихой участливостью спросил он. — Вот когда будет всего хватать, тогда и засевай свои пятьдесят гектаров. А нынче и на восьми неизвестно еще получишь или нет то, что хочешь! А на пятидесяти и подавно — это все равно что добровольно от всего отказаться. Нет, за пятьдесят я не возьмусь!

— Когда мы писали письмо товарищу Сталину, я тоже на себя меньше взяла — десять гектаров, — помолчав, раздумчиво и негромко отозвалась Груня, — А потом, как на правлении стали обсуждать общий план, мне пала в голову другая мысль: а что, если силы на большем попытать? Посоветовалась с девчатами, и зло нас взяло: до каких пор мы будем довольствоваться высокими урожаями на рекордных участках? — Она подошла к Родиону и досказала тихо, словно упрашивая: — Пойми, ведь главный-то хлеб не рекорды дают, а все колхозное поле!