Чувство общей радостной приподнятости передалось и Груне, немного развеселило ее, но не надолго.

«Неужели каждый из этих людей у себя в колхозе тоже ради своей личной славы старается, как мой Родион? — подумала, она, и ей стало стыдно: настолько нелепой и дикой показалась эта мысль.

Она поискала глазами Родиона, но за цветной пестрядью девичьих косынок, платков, полушалков его не было видно.

«Пускай посидит один! — подумала она. — Может, его совесть начнет грызть, когда он хлеборобов наслушается да всего насмотрится!»

Кругом шумели люди. Машенька, не выпуская ее руки, рассказывала о своем саде, а Груню не покидало тоскливое чувство.

Его смыло сразу, когда в президиуме появились руководители района и зал забурлил одобрительным говором. Груня признала Новопашина, Ракитина, председателя райисполкома. Среди них был один незнакомый — высокий человек в темно-коричневом костюме и желтой шелковой рубашке с темным галстуком. Он стоял, тая в уголках тонких ярких губ легкую улыбку, вприщур оглядывая полный народа зал.

— Кто это такой? — наклоняясь к подруге, спросила Груня.

— Секретарь крайкома… Говорят, нынче утром на самолете прилетел!

Затрепетал в руках Новопашина блестящий колокольчик, щелкнули раз, другой откидные сиденья, кто-то прокашлялся, и в зале наступила тишина.

С того момента, как секретарь райкома открыл слет и предоставил слово для доклада агроному, Груня потеряла ощущение времени. А когда стали выступать делегаты, каждое выступление вызывало у нее горячий вихрь ответных мыслей, хоть сейчас же отыскивай затерявшегося а зале хлебороба, советуйся, возражай ему. Говорили звеньевые, бригадиры, председатели, рядовые колхозники, рассказывали о своих планах, многолетнем опыте, ругали тех, кто тянул их назад, кого-то хвалили, просили руководителей района позаботиться о завозе большего количества удобрений; каждый хвалил свой колхоз, требовал особого внимания к нему. Зал встречал и провожал ораторов дружными, щедрыми аплодисментами.

Когда Груня ответила Родиону, что не знает сама, будет ли выступать на слете, она сказала правду. Первое зернышко мысли о выступлении, сам того не подозревая, забросил в нее Родион.

Пока Груня слушала других, оно медленно разбухало, прорастало в ней, и скоро она поняла, что не сможет умолчать о том, что решило делать ее звено.

Она, волнуясь, набросала на бумаге несколько слов, сослала записку в президиум. Когда через несколько минут назвали ее фамилию, Груне показалось, что она ослышалась. Первым безотчетным желанием было — отказаться от слова, перекраснеть, но отказаться!

Груня нерешительно взглянула на Машеньку.

— Да иди же, второй раз зовут! — шепнула та и легонько подтолкнула подружку.

Чувствуя, как колотится сердце, охваченная внутренним жаром, Груня медленно, потупясь, пошла к сцене узким проходом между рядами. Ей всегда казалось смешным то волнение, с которым первый раз, теряя дар речи, выступали люди перед большим собранием, и только сейчас, провожаемая сотнями внимательных глаз, она почувствовала, как трудно говорить, когда на тебя смотрят столько людей и ждут, что ты им скажешь.

Она не заметила, как очутилась возле кафедры, и здесь, совсем близко, увидела президиум: ободряюще кивал ей Новопашин, улыбался глазами Ракитин. Спокойно и чуть пытливо глядел секретарь крайкома темными, как кофейные зерна, глазами.

— В тот день, когда мы написали письмо Иосифу Виссарионовичу Сталину, у меня ровно светлее на душе стало, — сказала Груня высоким, незнакомым голосом и, чтобы не дрожали руки, уперлась локтями в стенки кафедры. — А потом напала на меня тоска… Откуда, думаю, ей быть? Может, силы не так рассчитали и робость меня берет? Нет, будто все ладно, не больно много на себя взяли! Ну, собрались мы звеном, еще прочитали вслух постановление февральского пленума, и тут меня как в сердце ударило, вот, говорю девчатам, нашла!.. Поняла, почему меня тоска сосет!.. Мало мы на себя в письме взяли, вот что! И случилось это по той причине, что мы всю свою любовь на рекордные участки обратили!

Зал качнулся, точно наливная рожь под ветром, прошумел и снова затих. Груня передохнула, кто-то поставил перед ней стакан воды, но она, не замечая, облизала пересохшие губы.

— Дальше — больше… стали мы судить, — продолжала Груня. — И что же получается, товарищи передовики? С рекордных участков мы берем по двадцать пять центнеров с гектара, нынче собираемся даже больше взять, а со всей остальной колхозной земли по старинке — восемь-десять центнеров… Выходит, остальная земля вроде бедного родственника у нас, обделяем мы ее лаской да уходом.

— Правильно! — крикнул кто-то, но крик этот никто не поддержал.

Хлеборобы слушала молча и настороженно: им еще не совсем понятно было, куда клонит эта шустрая, горячая звеньевая из «Рассвета», и они не торопились так поспешно высказывать свое одобрение.

— Этой земле ни агротехники настоящей, ни удобрения сытого, — уже спокойнее и тверже говорила Груня. — Ведь она этак-то не родной матерью, а злой мачехой станет!.. Большой хлеб вся наша колхозная земля дает, и надо ее так же холить, как в рекордный участок!.. И под силу это будет! Особенно, когда все колхозники перейдут на звенья и начнут за всей землей ровно ухаживать… Известно, никакой тут премудрости нет, агротехника всем доступная, только не ленись!..