И тут только до Сашки дошло все значение тех пулеметов, которые он увидел. Противник разгадал замысел. Он приготовился встретить их совсем не так, как надеялся Дробот. Оп оказался хитрее и мощнее. Дробот словно подслушал эти вполне самостоятельные солдатские мысли своего подчиненного, впервые в жизни разобравшегося в сложившейся обстановке. Он наклонился к Сашке и, придерживая ладонью каску, чтобы ненароком не царапнуть ею о сиренковскую, зашептал:

— Видал проход в ихних проволочных заграждениях? Оттуда они обязательно пройдут здесь — для большой засады их мало: слышал, сколько их в траншеях набито, ага. Значит, здесь и возьмем «языка». Ты поползешь назад, той же дорогой, а я останусь прикрывать. — Сержант вздохнул и добавил: — Не то они наших могут отрезать. — Он промолчал и совсем ласково шепнул: — Переплет, Сашок, правильный. Только ты не дрейфь — главное, доставь «языка», а я, может, выкручусь.

Первое, чему удивился Сиренко, было то, что ему приказывали доставить «языка», которого нет и в помине, да еще в тот момент, когда сами они, как перепелки в сети, сидят в окружении, «в правильном переплете». А второе, что поначалу тоже вызвало удивление, был явственный шорох шагов. Поэтому удивиться чему-либо другому Сашка просто не успел.

От прохода, который Сашка так и не увидел, прямо на них уступом двигались три сгорбленные фигуры. Вступив на невидимую тропку, они как бы слились — пошли одна за другой. Сам не зная почему, Сашка подобрался и приготовился к прыжку. Дробот отодвинулся от него, слегка развернулся и приподнял руку, почти касаясь ею Сашкиного лица.

Сгорбленные фигуры приближались, и теперь Сашка видел, что передняя несет все ту же черную палку, на которой играла бликами далекая осветительная ракета. Эти же блики как бы перекинулись вниз, и Сашка заметил, что они запрыгали по металлическим коробкам — их несли в руках две другие фигуры: на огневую позицию выдвигался еще один пулеметный расчет.

Немцы были так близко, что Сашка, широко раздувая ноздри от нетерпения и острого предчувствия чего-то необыкновенного, уловил запахи чеснока и одеколона. И эти запахи сказали ему, что расчет этот разобщен. Первый немец шел уверенно, почти не пригибаясь, а двое других отстали от него шагов на пять и двигались уже не змейкой, а почти рядом: видимо, им было страшно и они инстинктивно жались друг к другу.

Когда немцы приблизились к разведчикам так близко, что хруст травы под их сапогами показался нестерпимо громким, когда напряжение дошло до своей крайней точки и Сашке, чтобы спастись от этого неистового напряжения, ужасно захотелось закричать, или прыгнуть на немцев, или хотя бы начать стрелять — он почувствовал па своем лице руку Дробота. От неожиданности он вздрогнул и покосился на командира.

Дробот лежал не шевелясь, но даже в темноте было видно, как нечеловечески напряжено его ловкое, гибкое тело, как выдвинута вперед, словно у бегуна на старте, напружиненная нога.

Немцы прошли и повернулись к ним спинами. Рука Дробота ослабела, скользнула и вдруг с силой сжала Сашкин рот, потом отодвинулась. Сашка увидел три смутно белеющих пальца и сразу все понял: он должен напасть на третьего, последнего немца, зажать ему рот и, обезопасив, тащить в тыл. Сашка кивнул, и рука исчезла.

То, что произошло в следующие мгновения, Сиренко плохо помнил. Потом были отрывочные воспоминания — чье-то слабое, послушное тело, огромные глаза, попытка дернуться, освободиться и снова послушное, безвольное тело. Наконец, запах — неожиданный запах не то одеколона, не то еще чего-то парфюмерного: заталкивая в рот немцу кляп, Сашка почуял его выдох. Видимо, перед выходом на задание немец плотно покушал, а потом аккуратно почистил зубы. Он пользовался хорошей, пахучей пастой, вероятнее всего французской — запах был очень тонкий.

Но уже в последующие секунды воспоминания слились в нечто связное.

Далеко сзади раздался шум, скрежет металла, потом душераздирающий, тоскливый крик. Сашка дернулся. Но приказ повел его дальше, и он, торопливо скользя по негнущейся подмороженной траве, волоча за собой безвольное тело, услышал внезапную, настороженную тишину, такую, словно крик загнал в землю все живое, заставил его не дышать.

Дышал только Сашка, он торопливо полз и полз, огибая кустарник, из которого вдруг ударил одинокий выстрел. И почти сейчас же с того места, где впервые раздался крик, полоснула автоматная очередь. Потом в кустах плеснуло пламя от взрыва ручной гранаты и в неумолимо разрастающейся сумятице выстрелов и разрывов прозвучал звонкий и почему-то торжествующий возглас:

— Взвод! — И уж совсем захлебывающийся, похожий на визг, всхлип: — Бей гадов!

Сашка все так же торопливо скользил по жухлой траве, изредка посматривая на уплывающие назад и вбок кусты, из которых струйками вылетали трассирующие пули и, часто вздрагивая, билось ярко-оранжевое, с голубыми подпалинками пламя.

Теперь все вокруг грохотало, гремело, свистело. Высоко в небо взлетали осветительные и сигнальные ракеты, слышались глухие разрывы гранат и чьи-то далекие крики. Сашка с большим напряжением успел подумать: «Откуда там взвод? — А потом решил: — Может, наши перенацелились?»

И пополз в лощину. Над ней проносились трассирующие пули — слитно били те два пулемета, которые так насторожили Дробота.

Ракеты лили свой мертвенный свет, и один край лощины все время трепетал — по земле бродили смутные тени. Сашка пополз по этим живым, изгибающимся, то сливающимся, то распадающимся теням.

Он остановился только один раз — ему показалось, что пленный мертв. Сиренко заботливо, даже любовно перевернул его на спину и заглянул в искаженное кляпом лицо. Глаза у немца были широко открыты, и в них ходили блики от ракет, как в неживых. Сашка нахмурился, и лицо пленного сейчас же дернулось, глаза виновато заморгали. Сашка успокоился, подхватил немца и, размеренно работая локтями, быстро пополз дальше. Усталости он не чувствовал и даже не потел: тренировки в лесу сделали свое дело.