— Как можно было додуматься до такой мерзком, скотской лжи! — возмутилась мадам Тисо.

— Очевидно, они судят по себе, по споим скотским представлениям о нравственности, о материнстве…

— Вы правы, тысячу раз правы, ваше величество! Я сгораю от стыда, что являюсь современницей этих людей, и, право же, готова уничтожить только что сделанную скульптуру их вожака.

— Не надо этого делать! — тяжело вздохнула королева. — Провидение само решит их судьбу. И она, поверьте мне, будет не лучше моей.

На мадам Тисо смотрели прекрасные, горящие огнем провидца глаза Марии-Антуанетты. Ее разгоревшееся от внутреннего гнева лицо словно обрамлено было серебряной рамкой седых волос.

— Самое трудное для меня будет завершить ваш портрет такими волосами, как у вас, — сказала художница.

— Пусть они отдадут вам мои после… — и Мария-Антуанетта не договорила.

— Ни в коем случае! — воскликнула мадам Тисо — Ваши волосы священны, они не могут быть на вашем манекене. Они ваши, только ваши!

Мария-Антуанетта улыбнулась

— А я могла бы завещать их вам, единственной женщине, с которой говорила так откровенно в последние часы моей жизни…

…В октябрьский ненастный день небо было затянуто непроглядными тучами и время от времени моросил дождь, Марию-Антуанетту вез в телеге всем на виду понурный конь.

Рядом со смертницей стоял развязный щеголь в шляпе с высокой тульей и кричал в толпу любопытных, выстроившихся вдоль пути к эшафоту.

— Смотрите на изменницу Франции, занесшую руку над Республикой, на великую блудницу, развратничавшую с собственным сыном! Смотрите на ее белое распутное тело. Нечего стесняться перед французским народом, кровь которого она пила из бокалов вместо вина.

С этими словами мучитель в шляпе с высокой тульей и сытым румяным лицом срывал со смертницы ее сермяжные одежды.

Переезжала реку она уже нагая.

В народе слышались смешки. Женщины отворачивались, и некоторые из них плакали. Но многих зевак это недостойное зрелище потешало, и они бежали вслед за телегой, чтобы оказаться у самого эшафота и насладиться ставшим для них привычным возбуждающим до опьянения, зрелищем.

Палач поморщился, когда смертницу подведи к нему, и указал помощникам:

— Кладите сюда лицом вниз, чтобы сраму видно не было. Руки свяжите за спиной, как положено.

Его помощники принялись выполнять указания. Нож гильотины был заблаговременно поднят. Внезапно выглянуло солнце и осветило презрительно гордую обнаженную женщину, которой скручивали руки за спиной.

И солнце светило все время, пока длилось кровавое действо.

Падающий нож сверкнул в лучах солнца, и оно сразу словно погасло, вновь затянутое тучами. Толпа привычно ахнула.

А палач, выполняя указания штатского чипа в шляпе с высокой тульей, поднял за серебряные волосы отсеченную прекрасную голову королевы и кричал:

— Кто хочет купить волосы блудницы? Тотчас для вас отрежем их.

Толпа гудела.

Сквозь нее, бесцеремонно расталкивая людей, пробивался молодой офицер, направляясь к эшафоту, и стал подниматься на него.

Стоявший на лесенке солдат направил на него ствол ружья.

Офицер решительным жестом отвел от себя дуло презрительно сказав солдату:

— Ты не посмеешь в меня выстрелить. У меня другая судьба.

И как не в чем не бывало поднялся на эшафот, обнажив там шпагу. Палач так и застыл от изумления со своей жуткой ношей в руке.

Офицер громко крикнул ему:

— Революцию задумывают гении, но не для того, чтобы такие негодяи, как ты, торговали частями трупов убитых тобою беззащитных людей. Палач растерялся. Острая шпага была направлена ему в сердце.

Штатский чин в шляпе весь сжался, отнюдь не собираясь помогать палачу. Да и никто из находившихся на эшафоте не решился вмешаться, ошеломленные или околдованные происходящим.

Шпага лейтенанта грозила проткнуть палача.

Toт опустил свою поднятую руку и покорно пробормотал:

— Как будет угодно его превосходительству, господину генералу.

Казненную уложили в приготовленный гроб.

Офицер удовлетворенно вложил шпагу в ножны и с невозмутимым спокойствием стал спускаться с эшафота.

Толпа расступилась перед этим невысоким человеком, глаза которого излучали такую жесткую волю, а голос только что прозвучал так властно, что никто не преградил ему дороги.

Солдат с ружьем оторопело смотрел ему вслед.