Молодой статный красавец Габриэль де Лондж граф Монтгомери, капитан шотландских стрелков, охранявших, по примеру других европейских дворцов, загородный королевский замок в предместье Парижа Сен-Жермен-ан-Ле, куда, спасаясь от охватившей страну эпидемии, уединилась королевская семья со своими придворными, вышел из многоголосого шумного зала пиршеств в глухую, казалось, тишину каменной лестницы, спускаясь во двор, чтобы проверить часовых.

Ни одно живое существо, будь то человек, борзая или даже мышь, не должно было проникнуть сюда через накрепко запертые ворота и высокие стены, на которых расхаживали шотландские стрелки с огромными луками за плечами, все в кольчугах, шапочках с пером и одинаковых, как и у капитана, кожаных жестких юбочках, едва достающих колена, отличавших их от любых наемников или солдат королевской, герцогской или любой другой армии, вызывая у простаков насмешки, а у сведущих — уважение.

Капитан Монтгомери заметил возбуждение часовых в одной из башен на стене. Стрелки снимали из-за спины свои луки и даже посылали куда-то стрелы.

Монтгомери стремительно взбежал по каменной лестнице со двора на стену и увидел, что его лучники обстреливают слишком приблизившуюся к стенам замка мрачную похоронную процессию, где за телегой с наваленными на нее просмоленными гробами брели люди в темных, ниспадающих до земли одеждах, накрытые с головой капюшонами, а впереди шествовали факельщики, разгоняя всех встречных прохожих горящими среди белого дня факелами и угрожающе крича:

— Дорогу! Идет Чума, сама Чума!

Несколько пущенных со стен замка стрел отогнали жуткую процессию, как сама она отгоняла от себя прохожих. Телега со скрипом отъехала подальше от взаимно опасного соседства с не менее мрачным, чем сама она, замком.

Но от группы позади идущих отделилась фигура в черном и, не обращая внимание на предупредительные стрелы, направилась прямо к воротам замка.

Капитан Монтгомери мог поклясться, что видел, как несколько стрел настигли наглеца и должны были бы поразить его, но отскочили от его заколдованной одежды, как от стены.

Наглец или храбрец махал рукой и громко требовал именем королевы Екатерины, чтобы ему открыли ворота.

Несколько смущенный Габриэль решил спуститься со стены к воротам, чтобы самому переговорить со странным незнакомцем, или безумцем, или очень важной персоной.

Разговор состоялся через круглое смотровое окошечко в неприступных воротах.

— Именем королевы откройте! — повторял незнакомец и показывал удивленному капитану перстень, тотчас узнанный им, как принадлежавший самой королеве Екатерине Медичи, коварно и ловко правившей Францией через своего доброго, бравого, но покорного ей короля Генриха II, отличавшегося высоким ростом (выше всех на голову), но отнюдь не высоким умом, но зато беспримерным рыцарством, отвагой и изумительным владением копьем и мечом в несметных турнирах, где он выступал непременным участником и становился победителем.

Перстень королевы значил не меньше приказа самого короля. Капитан шотландских стрелков обязан был повиноваться.

Ворота открылись, и человек с перстнем, накрытый черным, пропитанным дегтем балахоном, из прорезей капюшона которого смотрели его властные глаза, вошел в запретный двор охраняемого от всех замка.

Капитан Монтгомери был не менее храбр, чем сам Генрих II, но при виде вошедшего, которого осмелился впустить в нарушение королевского запрета, почувствовал незнакомую ему дрожь в коленях.

— Важные известия для ее величества, — коротко сказал пришелец, потом приказал: — Делайте свое дело, капитан. — И направился к лестнице, ведущей к центральному залу, где шло пиршество.

Высокий сводчатый потолок огромного зала с узкими стрельчатыми окнами, казалось, готов был рухнуть от взрывов хохота и криков пирующих, заглушающих старания музыкантов на хорах.

Внезапно шум затих.

Король дал знак рукой, чтобы сидевший напротив него придворный поэт произнес застольные стихи.

Это был немолодой человек с плешивой уже головой (парики были введены лишь в следующем столетии, когда начал лысеть король Людовик XVI), искусный царедворец, ловко вплетавший в рифмованные строчки равно угодные и его и ее величествам слова. Сейчас задача поэта упрощалась, ибо всем требовалось забыться, спрятаться в скорлупу опьянения, беспутства и наслаждения, лишь бы уйти от страха смерти, вырывающей свои жертвы отовсюду.

Поэт поднялся. Он был ниже среднего роста, по плечо королю, но разодет как юный щеголь — с пышным красным бантом на груди позолоченного камзола, в башмаках на высоких, по его заказу сделанных каблуках. Он читал свой экспромт напыщенно и вызывающе, что должно было понравиться пирующим. Его слушали.