Все реже вызывал к себе оберштурмбаннфюрер заключенного профессора. И все его допросы были почти точными копиями первого, с теми же предвзятыми обвинениями и солдафонски нацистской грубостью, которая закрывала давнее воспитание в интеллигентной немецкой семье фон Шпрингбахов. Когда же барон продвинулся по службе и стал уже штандартенфюрером (равным армейскому полковнику), то, казалось, совсем забыл об Илье Рубинштейне.

Продвижение по службе определялось не столько числом обвиненных Шпрингбахом предполагаемых шпионов, сколько родственными связями с верхушкой вермахта. И в пору, когда гитлеровская Германия, напрягая мускулы, сжалась, подобно тигру, готовящемуся к прыжку на выбранную жертву, даже сам рейхсканцлер Гиммлер вынужден был считаться с этими заносчивыми генералами, и им в угоду барон фон Шпрингбах стал группенфюрером, войдя в генералитет гестапо.

Вот тогда-то и вспомнил новый генерал СС о своем упрямом узнике профессоре Рубинштейне.

Явившиеся за заключенным конвоиры даже удивили Илью Абрамовича, обросшего полуседой бородой, который был уже готов нести бремя одиночного заключения неопределенное время.

Но провели его не в знакомый, надраенный как палуба крейсера, коридор с кабинетом, порог которого он когда-то впервые переступил, а вывели в погожий августовский день на улицу и усадили в роскошный «опель-адмирал» на заднее сиденье и без вооруженного спутника.

На вопрос к сидящему рядом с шофером офицеру СС «который нынче день?», он получил неожиданный вежливый ответ:

— Двадцать седьмое августа тысяча девятьсот тридцать девятого года, герр профессор. Группенфюрер барон фон Шпрингбах ждет вас в другом здании.

«Здание-то другое, а человек-то там все тот же!» — с горечью думал Рубинштейн, глядя на мелькающие витрины магазинов, толпы прохожих, кипевшую, бьющую ключом жизнь огромного города.

Но Илья Абрамович ошибся!

В другом здании, в роскошном кабинете с мягкой, обитой дорогой кожей мебелью, его встретил, казалось бы, лишь внешне похожий на прежнего Шпрингбаха человек в мундире группенфюрера, украшенном крестами. Он встал при появлении профессора и, выйдя из-за стола, пошел к нему навстречу, усадил на мягкий диван, запросто сел с ним рядом.

— Наконец-то мы снова свиделись с вами.

— Это зависело не от меня, — сдержанно отозвался Илья Абрамович.

— Конечно, конечно! — согласился группенфюрер. — Но за это время вы прошли испытание, предназначенное вам.

— Испытание? — изумился Рубинштейн.

— Да, именно такие стойкие люди и нужны нам. Но перейдем к сути нашего общего дела. Вы считаете диктатуру Сталина в вашей стране, которую не по своей воле покинули, тяжким ярмом для всех народов Советского Союза?

— Там диктатура пролетариата, — уклончиво ответил Илья Абрамович.

— Ах, бросьте, профессор, всем надоевшие цитаты пропаганды. Народ вашей страны угнетен диктатором, от которого нашими общими с вами усилиям надо его освободить.

— Простите, группенфюрер, но я вас не понимаю.

— Проверка вашей стойкости показала, что вы можете помогать нам, находясь в Советском Союзе, куда мы дадим вам возможность вернуться, обеспечив вашу безопасность дипломатическим паспортом советника посла.

— И чем я буду вам помогать?

— Революционной борьбой против диктатуры и сообщениями о тех настроениях, которых вам удастся добиться.

— Сообщать? То есть делать то, что вы мне инкриминировали эти два года.

— Вот видите, мы в вас не ошиблись! У вас даже нет страха перед нами. Но зачем такие вульгарные уточнения? О шпионаже и речи не идет. Мы просто убедились в общности наших с вами устремлений.

— Простите меня, гepp группенфюрер, предвидя возможные для меня неприятности, я все же вынужден отказаться от вашего предложения.

— Ну что ж! Вы укрепили мое уважение к вам! Заходите ко мне запросто, когда у вас будет время.

— Как вас понять, гepp группенфюрер?

— Очень просто. Моя машина доставит вас домой, к университету, где вы сможете продолжить свои ценные исследования явлений при субсветовых скоростях, в чем вы можете оказаться тоже полезным нам.

— Вы что? Освобождаете меня?

— Зачем мне освобождать вас, когда вы и так уже свободны. Прошу понять и меня, который должен был выполнять порой грязную, вызывающую у меня отвращение, работу. И примите извинения за все, что могло вас оскорбить во время наших с вами бесед, в которых свободным были только вы в выражении своего мнения. А я — лишь исполнитель. Желая вам всяческой удачи, хочу выразить вам теперь то, чего не мог сделать раньше — сочувствие в кончине так интересовавшей вас Инессы Арманд.

— Если позволите, герр группенфюрер, я удалюсь. Меня влекут к себе университетские стены, если все это не сон.

Профессор Рубинштейн был доставлен в «опель-адмирале» к воротам университетской ограды.

Радости фрау Генц, встретившей его первой, не было границ. Она же передала ему оставшиеся у нее вчерашние и сегодняшние газеты, которые она не успела еще отнести к нему домой, возобновляя для него подписку.

Профессор Рубинштейн так давно не видел газет, что буквально впился в них, и первое, что бросилось ему в глаза, — это сообщение о заключении пакта дружбы между Германией и Советским Союзом, и в связи с этим, взаимном прекращении всех уголовных дел против людей, подозреваемых в неприемлемых для держав действиях.