Дирижер, искусно варьируя нюансами оркестрового звучания, попытался слиться с произносимым текстом.

— Я это сделала ради нашей любви, — тихо произнесла Марта, приблизившись к Мюнхгаузену.

— Я перестал в нее верить, — печально улыбнулся он и посмотрел вокруг. — Помнишь, когда мы были у Архимеда, он сказал: «Любовь — это теорема, которую надо каждый день доказывать»!

— А почему не слышно? Я не понимаю, о чем они там говорят? — Герцог с недовольным видом обернулся к бургомистру.

Бургомистр заглянул в листочек.

— Подсудимый благодарит городские власти и одновременно как бы шутит со своей возлюбленной.

— Хорошо, — кивнул герцог. — Особенно жабо и передняя выточка. Ему очень к лицу.

Мюнхгаузен подошел к пушке и обернулся:

— Скажи мне что-нибудь на прощанье! Марта попятилась от него:

— Что?

— Подумай. Всегда найдется что-то важное для такой минуты…

— Я буду ждать тебя. — Она говорила с трудом и продолжала отступать. Губы ее пересохли. Дыхание участилось. Рамкопф с беспокойством вглядывался в ее лицо.

— Нет-нет, не то… — Мюнхгаузен в отчаянии ударил кулаком по стволу пушки.

— Я очень люблю тебя! — Марта отошла в противоположный конец огражденного пространства.

Дирижер с удивлением обернулся. Оркестр прекратил играть.

— Карл… я…

Рамкопф делал ей отчаянные знаки.

— Не то! — гневно крикнул Мюнхгаузен.

— Я… — Марта попыталась что-то сказать и вдруг закричала что есть силы: — Карл! Они положили сырой порох!

Наступила мертвая тишина.

И вдруг трое музыкантов, отделившись от свободного оркестра, заиграли наивную тему их старого шутливо-томного танца.

Мюнхгаузен ощутил себя счастливым человеком:

— Спасибо, Марта!

— Мерзавка! Убийца! — закричала баронесса, вскочив со своего места.

Рамкопф бросился со всех ног к судье. Волнение охватило зрителей. Мюнхгаузен ликовал.

— Пусть завидуют! — И закричал еще громче: — У кого еще есть такая женщина? Томас, ты принес то, что я просил?

— Да, господин барон! — крикнул Томас с городской стены. — Вот этот сухой, проверенный!

Он швырнул бочонок с порохом. Мюнхгаузен ловко поймал его. Передал артиллерийскому офицеру.

— Прощайте, господа! — гордо и весело произнес Мюнхгаузен. И трио музыкантов вдохновенно вышло на самую проникновенную часть мелодии. — Сейчас я улечу. И мы вряд ли увидимся. Когда я вернусь, вас уже не будет. На земле и на небе время летит неодинаково. Там — мгновение, здесь — века. Впрочем, долго объяснять…

Бургомистр быстро отвел герцога в глубь ложи:

— Так. Положение серьезное, ваше величество, сейчас он рванет так, что не только пушка, крепость может не выдержать…

— Предлагаете построить новую крепость? — спросил герцог.

— Ваше величество, — заволновался бургомистр, — я хорошо знаю этого человека. Сейчас будет такое, что мы все взлетим на воздух!

— Что, и я тоже? — удивился герцог.

— Я и говорю — все.

— Зажечь фитиль! — скомандовал Мюнхгаузен.

К пушке приблизился солдат с зажженным фитилем.

— А потом она его разлюбит? — спросил зритель в цилиндре.

— Если вы знаете дальше, так не рассказывайте, — недовольно ответила сидящая рядом дама.

В ложе герцога возникла паника. Туда прибежал судебный секретарь и тотчас убежал назад. Феофил обернулся к матери:

— Я уже ничего не понимаю. Так это он или не он? Ударила барабанная дробь.

— Остановитесь, барон! — громко произнес судья, получив в руки депешу от секретаря. — Высочайшим повелением, в связи с благополучным завершением судебного эксперимента, приказано считать подсудимого бароном Карлом Фридрихом Иеронимом фон Мюнхгаузеном!

Раздались аплодисменты и приветственные возгласы. Рамкопф стукнул себя по лбу:

— Господи, как мы сами-то не догадались!

Баронесса рванулась из ложи, мучительно вглядываясь в лицо Мюнхгаузена:

— Это он! Карл, я узнаю тебя! Фео! Что ты стоишь? Разве не видишь? Это твой отец!

— Па-па! — хрипло закричал Феофил с глазами, полными слез, и бросился на шею Мюнхгаузену.

Дирижер взмахнул палочкой. Грянул стремительный праздничный галоп.

Кто-то кого-то целовал, кто-то кричал что-то восторженное. Марту оттеснили какие-то громогласные ликующие горожане.

Мюнхгаузен потерял ее в этой взбесившейся толпе жителей Ганновера, хотел что-то сказать, но ему не дали. Рамкопф подхватил его под руку: