— Ты… успел обменять бычка?

Кичи-Калайчи смутился, загородил спиной своего будущего пахаря. Но Салих уже не мог ничего заметить, побледнел, как бумага, в горле клокотало, не давало дышать. Руки Салиха, залитые кровью, царапали доски арбы. Не открывая глаз, Салих заговорил, торопясь, не проговаривая слова:

— Прости, учитель… Вот победим, много будет дырок в посуде… на наш век хватит, и котлы латать… и нас лата… Комиссар!

— Я здесь, Салих, — отозвался человек в кожаной куртке.

— Не забудь… Мозгараул… если не выживу, Давла-Мустафе передай…

— Молчи, друг! Куда торопишься? На Руси говорят: насильно душу не выплюнешь.

— И не задержишь… — прохрипел Салих, поднялся на локтях и упал, не досказав того, что хотел.

Кичи-Калайчи уперся подбородком в старенький бешмет, глаза зажмурил. Не молился старик, себя корил: плохо знал своего ученика, много ругал, а теперь поздно; рад бы сказать доброе слово, сто слов — да некому. Умер Салих Кубталан.

Могилу бойцу за Советскую власть в горах Дагестанских вырыли неподалеку от родника. А когда обложили камнями холмик, человек в кожанке и бойцы его отряда встали в изголовье и дали залп, — последнюю воинскую почесть бойцу Революции.

Утих скрип арбы, замолк стук копыт коней, а Кичи-Калайчи все не отходил от каменного холма. Не знал старик ни аула, в котором родился его ученик, ни рода, прославленного молодым защитником бедняков. Поднял плоский камень, на котором еще так недавно сидел, распекая Салиха, достал зубило и высек на вечной странице имя погибшего, а под ним нанес узор из нехитрых инструментов лудильщика.

Покончив с памятником, Кичи-Калайчи решительно посмотрел на бычка, лежавшего в траве. Тот понимающе кивнул головой и поднялся на ноги.

На заре следующего дня они снова стояли у ворот Давла-Мустафы, и снова никто не ответил на возгласы лудильщика. Кичи-Калайчи завел бычка под навес, отвязал маузер, а веревку накинул на шею бычка, подобрал все патроны. Открывая ворота, столкнулся с хозяином, спросил, вместо приветствия:

— Ты кто? Мироед? За маузер целого быка требуешь?!

Давла-Мустафа привстал на цыпочки, чтоб дотянуться до уха Кичи-Калайчи, шепнул:

— Завтра придет красный отряд. Чем буду людей кормить? Понял?

Выйдя к роднику, Кичи-Калайчи встал у могилы и дважды выстрелил из маузера в честь короткой, но так достойно прожитой жизни любимого ученика Салиха. А потом бережно пересчитал оставшиеся патроны. Ровно двадцать боевых патронов в серых свинцовых рубашках. Если целиться наверняка, двадцать мироедов можно заставить отдать землю тем, кто пашет и растит хлеб.

Горы. Скалы и осыпи камней — горькая родина горца. Дороги упрямо карабкаются на кручи и скатываются в долины. Люди протаптывают дороги…

Сегодня базарный день. Если только холера вспыхнет — базара не будет, а так никакая война не в силах отменить базар. Горец семь драк пройдет, а доберется до базара, где продают и покупают, меняют и даже крадут. Здесь собираются всякие слухи, рождаются легенды, которые, спустя годы, станут былью, здесь услышишь правдивую историю, которой суждено обернуться легендой. Базар в горах — это целая академия народной мудрости и лукавства, опыта и надежд тех, кто пришел сюда продать первые абрикосы, сменять немного меду на пряжу для паласа или присмотреть барана на племя.

Энергично работая плечами и левой рукой — правая прижата к деревянной кобуре с маузером, — Кичи-Калайчи протискивается сквозь толпу и кричит:

— Эй, Базалай, сын Базалая! Рад тебя видеть, харбукский кузнец!

— О-о! Кичи-Калайчи, здравствуй! Пусть не будет такого дня, чтоб тебя не было среди нас! Вижу, время и тебя позвало. Проходи вот сюда, присядем в тени, поедим: жена испекла кукурузный чурек, черствый, как ломтик скалы. Но ведь не так важно, что ешь, а важно — с кем ешь! Ну, какие хабары, какие новости?

Кичи-Калайчи хотел было ответить, но послышалась песня; щемящая душу мелодия заставила умолкнуть горланящий базар.