Ужас Исхара неожиданно прекратил погоню. Очевидно, он был сыт. Кроме того, подобно всем могущественным созданиям этого мира, Ужас Исхара никогда подолгу не задерживал своего внимания на ничтожных тварях и не снисходил до мести им. Во всяком случае, Хазред очень на это надеялся.

Первые солнечные лучи коснулись земли, и влага небольших озер, разбросанных по всему болоту, ослепительно вспыхнула расплавленным золотом. По реке пробежала рябь, как будто Ошун была живым созданием и содрогалась в предвкушении новых наслаждений, которые несет с собой новый день.

Солнце медленно поднималось из-за горизонта.

Тзаттог замер на месте, глядя на восхождение солнечного диска. Было видно, что лишь колоссальным напряжением воли он подавил в себе желание немедленно бежать в тень и закапываться в землю, зарываться, уходить как можно глубже в темноту… «Не бойся, мой господин, - неслышно шелестел в груди Тзаттога голос Пенны.
– Я сумею защитить тебя, как ты защитил меня. Я дарую тебе бесстрашие перед лицом дневного светила. Я с тобой, мой господин, я - твоя королева, и я приказываю тебе не бояться, не бояться и стоять с высоко поднятой головой. Солнце не посмеет причинить тебе вред».

Абсолютно белая кожа принца-упыря не видела солнечного света бесконечно долгое время. Черные глаза, полные тьмы, болезненно щурились. Высоченная фигура Тзаттога в черном плаще с золотыми узорами была по-настоящему величавой, когда яркий луч скользнул по ней. Принц-упырь даже не вздрогнул, хотя все его естество сжалось, точно в ожидании удара кнутом.

Глаза его загорелись алым, как бывало в минуты сильного волнения или ярости. Солнце, древний враг любящих ночь, занимало престол, и Тзаттог бросал ему вызов. Жар обжег нежную кожу принца-упыря. Ему показалось, что его опускают в кипящее масло, таким болезненным было прикосновение света. Щеки его порозовели, и он, не выдержав, опустил на голову капюшон.

Перед глазами плыли красные спирали. Тзаттог едва мог удерживать равновесие.

«Я помогу тебе, - говорила Пенна.
– Ты не обязан жариться на солнце. Это так по-плебейски - иметь загорелую кожу! Мне нравится твое белое лицо. Я люблю твое белое лицо. Сбереги его для меня. Носи капюшон, о мой господин! Не стыдись этого… Я помогу тебе держаться прямо. Я буду твоими глазами. Закрой свои, не смотри ими на мир, иначе слишком яркий свет высушит их и сожжет…»

Плотно сомкнув ресницы, Тзаттог почувствовал себя гораздо лучше. Он действительно видел сквозь веки. Он смотрел на мир глазами Пенны! Он видел каждую травинку, каждую волну на реке, каждую жабу на берегу… До чего же отчетливо они освещены! Таким мир совершенно не нравился Тзаттогу. И как это другие, дневные, твари могут существовать в подобных условиях? Как это неаристократично, как бесстыдно - позволять другим рассматривать себя во всех подробностях! Кому какое дело - есть ли на твоем лице морщины, складки, бородавки, пятна, шрамы? Никакой деликатности, никакого простора для воображения!

«Таким был мой мир, - объясняла Пенна.
– Когда привыкаешь, начинаешь находить в нем особенную прелесть. Приучаешься даже не замечать чужих недостатков, хотя для того, чтобы это умение пришло, надо прилагать усилия… В твоем мире, мой господин, все приглушено, все благородно, все таинственно… Я счастлива, что могу быть причастной к твоему миру, и сделаю все, чтобы ты не страдал в моем».

– Ну что, - прокричал Хазред, широко улыбаясь, - идем? Я хочу к закату быть уже под стенами Ифы.

***

Хазред приложил немало усилий к тому, чтобы со стен Ифы не заметили приближающуюся армию нежити. Атаку назначили на полночь.

Солнце уже скрывалось за горизонтом. Тзаттог провожал его взглядом, испытывая глубокое облегчение. Как хорошо, что существует благодетельница-ночь! Он расправил плечи, предвкушая наступление глубокой тьмы.

Гирсу старался держаться в стороне от предводителей небольшого отряда, которому предстояло существенно увеличиться ночью. Умертвия придут на зов своего господина и к полуночи будут готовы атаковать Ифу. Кроме того, к армии Хазреда наверняка присоединятся все те твари, которыми кишат здешние берега, и среди них травник и тинник…

Говорят, в Ифе живут Речные Девы. Вот бы встретить их! Если город падет к ногам Хазреда, Гирсу непременно попытается свести знакомство с таинственными обитательницами вод.

О Девах неизвестно почти ничего. Они избегают встреч с такими, как Гирсу. И не потому, что боятся, а просто не считают нужным тратить свое драгоценное внимание попусту. Гирсу и ему подобных запросто можно сбить с толку, одурманив обещанием любовных ласк и видом обнаженных прелестей… но только зачем? Толку-то все равно никакого, разве что утопится сдуру влюбленный троллок. А кому нужен дохлый троллок? Практически никому, кроме местных трупоедов, да и то на очень короткое время.

И все же было бы хорошо увидеть Речных Дев…

Гирсу старался избегать общества своего бывшего друга - создания в серебряном доспехе. Оно все чаще называло себя Асехат, и непонятно было, мужское это имя или женское. Если при лунном сиянии доспех светился, точно живой факел, то в солнечных лучах он горел ослепительно, и глядеть на него было больно. С каждым мгновением становилось все яснее, что в доспехе заключено невероятное могущество.

У Гирсу даже возникала странная, еретическая мысль о том, что сам носитель доспеха, как бы его ни звали, Хазред или Асехат, понятия не имеет, какие силы он пытается присвоить и использовать. Да, мысль определенно еретическая. Лучше держать ее при себе.