– Была бы у меня шапка, - негромко терзался Филипок, - то и зимнюю ледовитость воздуха оттолкнул бы от себя, ничего унизительного к ней не чувствуя... Пришлось нахлобучить отцов треух, старый, с исчерпанным ресурсом пользования, и переразмерный Филипку, в силу общей неспелости его организма.

Зимняя ночная природа потекла навстречу Филипку, набивая в его небольшую грудь холод и тревогу перед неожиданностями начатого пути, который направлял его за село, к школе возле церкви. Своя слобода не затронула Филипка ни собаками, ни иными какими неприятными впечатлениями, потому что он обладал перед всеми ними привилегиями знакомства, но чужая собака Жучка, и последовавший за нею Волчок залаяли на Филипка и стали получать от этого удовольствие, видя, что он боится произведенного лая и капающих на него сверху животных слюней, потому что поскользнулся и упал.

Не имея никакого знакомого для Филипка имени, по причине случайного появления на месте происшествия, вступился за него чужой бесстрашный человек, и собаки, чутьем осознав его серьезность и готовность к беспрекословному нанесению пинков, отступили.

– Вот ведь животное фулюганство! А ты чего разлегся посреди населенного пункта?

Но Филипок не ответил ему находчивыми словами, а побежал дальше, в намеченную сторону.

Нашлась и школа. Взойдя на крыльцо, Филипок еще через дверь услышал гул уплотненного учениками пространства и мысли его затмились от наступившего страха: бежать надо, пока не настигли и не прогнали, как несерьезного элемента населения.

В это время мимо крыльца шла прохожая женщина с пустыми ведрами, но Филипок даже обрадовался этому предрассудку из-за сопроводительных женских слов:

– Все неграмотность ликвидировают, а ты стоишь тут, носом ведра считаешь, как контра, теорию от практики отличить не пробуешь! Чего стоишь?

Филипок внял убедительным доводам, набрал дополнительного воздуха в оба легких и вошел. Шапку же, взволнованный опасениями имущественной жалости, спрятал на себе.

Гул от голосов стал громким, а от свободного пространства почти ничего и не осталось - столько насело в него учеников самого разного пола и возраста.

– Что?
– Перед Филипком остановился бородатый человек в красном революционном шарфе поверх всякой остальной одежды.

Филипок смолчал, бесполезно думая как преодолеть страх и ответить на этот человеческий крик убедительно, чтобы все осознали его честность.

– Кто таков будешь? Из революционного пролетариата, или так себе, сельскохозйственный крестьянин?

Филипок чувствовал, как в нем просыпаются предрассудки воспитания и заставляют держать шапку, как будто от жадности. Язык внутри рта вдруг забыл о полезных свойствах речи и удрученно не желал вышевеливать ответные слова. Рыдания в нем поднялись повыше, будто мамкино тесто в горшке, от груди к самому горлу, потом к глазам и полились испуганными слезами.

Учитель ощутил свойство жалости к небольшому человеку и стал гладить его голову, чтобы утешить и отвлечь подальше от слез. На его вопрос - чей это мальчик, сквозь беспорядочный ворох посторонних слов пробилось постепенное объяснение, что это Филипок, кровный родственник и малолетний брат Костюшки, он сознательно отверг материнский запрет на получение образовательных знаний и направился за этим событием в школу.

– Вон как! Ладно, - согласился учитель.
– Зовут меня товарищ Толстой. Присаживайся рядом с единоутробным родственным человеком Костюшкой, а твою мать я постараюсь склонить убеждениями к правильному решению вопроса. Слова, буквы знаешь?

– В одних толк знаю, а другие вприглядку, товарищ Жирной - не сплоховал с ответом Филипок.

– Ну-к, прочти вот эту вот словенцию?

– Хвэ... лэ... хва... фал... фало... фалло... Филипок!

Все засмеялись.

И учитель засмеялся громким смехом взрослого человека, внутренне понимающего всю правду происшедшего жизненного случая.

– Молодец! Почти правильно смикитил. Кто же учил тебя печатному тексту языка?

Филипок осмелел от одобрительных речей и окруживших его человеческих сочувствований, поэтому ответил сразу, прочными словами:

– Брат мой Костюшка. Я по-пролетарски, классовым чутьем все враз про буквы понял. Я до знаний - человек бдительный, товарищ Толстый.

– А зачем тебе грамота, раз ты классовое чутье молитвенно в себе выучил? И что ты знаешь о непротивлении злу насилием?

– То и слышал о геройском непротивлении злу дотошным и неумолимым ревоюционным насилием! Вырасту и буду на трибунальной основе давить богатейскую кровососную гаду. Чтобы крупно хрустела под бедняцким лаптем чуждая всему неимущему пролетарьяту угнетающая белая кость, а за нею пианины, теплицы и прочее империалистическое имущество!

И опять громко рассмеялся товарищ Толстой, потирая корявые мозолистые руки, в которых бушевала сознательная радость от понимания предстоящих педагогических достижений.

– Русло в тебе пока и не глубокое, но правильное, товарищ Филипок. Углубляй его старательным хождением в нашу школу. Учись. И стал Филипок учиться.

ФИЛИПОК Алексея Толстого

Долгой была черная январская ночь одна тысяча девятьсот седьмого года от Рождества Христова и умирала медленно. Волчье солнце - луна, словно огромный рыбий пузырь, зацепилась брюхом за вершины далекого ельника, да никак не хотела уходить, утру место уступать. А тут еще под самый рассвет ударило ядреным морозцем - даже волкам зябко в чистом поле, неприютно.