— Из Ореанды. Сам великий князь прислал. И вот вам маленькое письмецо.

Вельская бросает поданный конвертик на диван, а из букета вырывает темномалиновую розу и быстро вкалывает ее в черный омут пышных волос.

Ухожу с тяжелым сердцем, с непонятной грустью и колкими мыслями, царапающими мое сознание.

Лишний я человек на земле. Кругом солнце, радость, любовь, а я стою в стороне, никому не нужный и ни для кого не интересный…

А все потому, что безграмотен. Ах, если бы научиться писать!..

Выхожу из гостиницы. Ко мне подходит старый еврей в черном котелке и с большой серой бородой.

— Можно вам сказать два слова? — обращается он ко мне по-еврейски.

Я утвердительно киваю головой, польщенный вежливым обращением.

— Ну, так пойдемте вот сюда, за угол, и я вам все расскажу…

Узнаю от старика, что его с женой и замужнюю дочь, только что родившую ребенка, выселяют из Ялты, согласно закону о черте еврейской оседлости.

— Исправник кричал, топал ногами и сказал, что если мы сегодня не покинем Ялты, то он нас отправит, как самых последних арестантов, рассказывает мне дрожащим, взволнованным голосом седобородый еврей.

— Чем я могу вам помочь? — спрашиваю я.

— Чем? Вы можете нас окончательно спасти. У вас есть лошадь. Вы все равно едете обратно… Возьмите нас… Будем всю жизнь за вас бога молить… Денег у нас очень мало… Осталось только на железнодорожные билеты… Будьте так добры…

Давида Черняховского знают не только в Ялте, но и во всей округе как единственного и самого лучшего шорных дела мастера. Его знают татары, извозчики и все, у кого имеются лошади.

— Еще в прошлом году, — рассказывает мне старик, — бывший исправник предписал мне покинуть Ялту, но за меня заступились старожилы. Мне удалось доказать, что я сорок лет живу здесь, что мой отец — николаевский солдат пользовался всеми правами и что, наконец, я сам занимаюсь честным трудом и никому зла не причиняю. Но теперь действует новый исправник — и ни мои просьбы, ни слезы женщин и детей не помогают… и мы, как собаки, выброшены на улицу…

— Хорошо, — перебиваю я старика. — Сделаю. Но надо, чтобы вы сейчас поехали.

Еврей крепко пожимает мне руку, и в его черных глазах накипают слезы.

Лошади с трудом тащат вверх полностью нагруженную коляску. Сижу на козлаж рядом с Захаром и боюсь за целость рессор. Экипаж набит мелисами, чемоданами, всяческим хламом, а сверху всего — старик Черняховский с женой, его дочь с крохотным младенцем на руках и ее муж — тощий, длинноногий человек с застывшей скорбью в карих глазах.

Знаю, достанется мне от Миши за своеволие, но я не могу отказать, когда старики плачут…

Меня мучает желание спрыгнуть с козел и уйти, куда глаза глядят. Не хочу быть примазанным к Окуневу и участвовать в его обогащении. И вообще, надоел мне Крым!

В восемь часов вечера, за полчаса до отхода поезда, мы подъезжаем к вокзалу. И.первый человек, кого я вижу, — это Миша.

При виде «пассажиров» у Миши глаза становятся круглыми, а лицо вытягивается.

— Что это значит? — грозно спрашивает он.

— Их выселяют…Исправник хотел арестовать… Мне стало жалко…

— Жалко?! — уже кричит на меня Миша. — А лошадей не жалко?.. Посмотри, в каком они виде… В поту купаются… Негодяй!.. Как ты смеешь!.. Рожу твою поганую набью!..

Сгораю со стыда. Перед моими затуманенными глазами проходят с виноватыми лицами Черняховские. Плохо вникаю в слова, тихо произносимые Захаром в свое оправдание, а Миша продолжает беситься, поливая меня тяжкими оскорблениями.

Ночью я долго не могу заснуть. Лежу в темной каморке рядом с кучерской и обдумываю план действий.

Твердо решаю покинуть здешние места и двинуться в далекий, неведомый путь, где, может быть, найду более интересную жизнь.

Прихожу к окончательному решению: завтра отправляюсь в Ялту, а затем поплетусь на родину. Пусть тогда Миша рассказывает, как я обманул его. Моя совесть чиста. Два с лишним года мучает меня «богатый родственник», вытягивая из меня все жилы. Что я ему стою? Гроши… Нет, довольно! Не хочу быть у Окунева. Здесь нет для меня просвета…

Утром меня будит Данила.

— Вставай, Ляксей… Хозяин приказывает везти нa перекладных молодого барина с барышней… Швейцар сказывал — шантрапа, а не пассажиры… Ну, уж и не везет мне!.. — заканчивает бородач, махнув рукой.

Миша встречает меня с обычной улыбкой и смеющимися главами.

От вчерашнего — ни следа. Все забыто.

Выругал, осрамил, назвал негодяем, обещал набить морду, а сейчас он в добром настроении и ждет от меня обычного послушания.

Нет, брат, меня ты этим не подкупишь. Я тебе больше не дурак — ищи себе другого.

Стараюсь быть обозленным — боюсь примирения. Мне надо быть твердым, иначе никогда не вырвусь на свободу.

Сегодняшний пассажир для Миши не представляет особенного интереса, но ему нужно вернуть Цыбульскому поданный сегодня экипаж. Приезжий занимает рублевый номер, ничего не заказывает из ресторана, и сопровождает его просто одетая девица с гладкой Прической и печальным лицом. Коридорный Федька выносит чемодан и корзину, тяжелую, набитую книгами.