Весной генерал Араки ушел с поста военного министра, но вскоре сделался министром просвещения. Возникло бюро по вопросам идеологии, началось преследование интеллигенции – первый признак усиления реакции. Уволили профессора Такикава из Киотского университета. В знак протеста вместе с ним ушли сорок профессоров, доцентов, преподавателей. Но это ничего не изменило. К руководству наукой, культурой пришли солдафопы. Преследование интеллигенции продолжалось.

Зорге знал, к чему приводит наступление против интеллигенции, против рабочих организаций. В Германии тоже всем жанрам литературы предпочитали военные уставы. Было совершенно ясно: военизация страны принимала угрожающие масштабы.

Япония шла к войне. Усилилась активность кемпейтай. Японские контрразведчики стремились сохранить в тайне все, что было связано с подготовкой к войне. Уничтожали всякого, кто пытался дерзнуть приподнять завесу над государственными тайнами.

Вот почему в праздник цветущей вишни Зорге подробно говорил со своими друзьями о конспирации. Это было одним из главных условий успешной работы.

Рихарду Зорге конспиративная сторона работы представлялась так, как говорили еще там, в Москве: прежде всего, участники подполья ничем не должны вызывать подозрений в своей обычной жизни, в быту, в работе. Чтобы не привлечь внимания агентов кемпейтай, они не должны поддерживать никаких контактов с японскими коммунистами.

Каждый должен иметь кличку и в конспиративной работе нигде не называть свою настоящую фамилию: Одзаки стал «Отто», Вукелич – «Джиголо», Мияги – «Джо», Рихард остался «Рамзаем»...

Все записи могут вестись только на английском языке и должны немедленно уничтожаться, как только в них отпадает надобность. Каждый из четверки сам подберет себе нужных людей, но эти люди ничего не должны знать ни о ком из руководящей четверки...

Эти правила стали непреложным законом.

Благодаря строгой конспирации, дисциплине, которая всегда соблюдалась участниками организации, не было случая, чтобы по вине разведчиков была допущена какая-то оплошность. А между тем у одного только Ходзуми Одзаки было немало людей, на которых он опирался, – от старого, семидесятилетнего портного из самого модного токийского ателье до молодого, начинающего клерка из «Китайского института экономических проблем», под вывеской которого скрывалось японское разведывательное бюро.

Связь с Центром лежала, естественно, на самом Зорге. Здесь тоже вся переписка велась только по-английски и сразу же уничтожалась после каждого радиосеанса. Москву называли «Мюнхеном», Владивосток – «Висбаденом». Хабаровск, Шанхай, Кантон и другие города тоже имели свои зашифрованные названия. В радиопередачах, в переписке упоминались только клички и никогда – настоящие имена.

Работой связи в своей группе Зорге пока был недоволен. Технические неполадки часто нарушали радиопередачи, и накопленные материалы приходилось отправлять курьерами через Шанхай, Гонконг, что подвергало их дополнительному риску. Возможно, не исключено, что в нарушениях связи виноват был радист Бернгардт, не привыкший к такой сложной работе, и Рихард все чаще вспоминал Макса Клаузена.

Стрелка часов показывала далеко за полночь, а разведчики все еще продолжали свой разговор.

– Я согласен с доктором Зорге, – сказал Одзаки, – мы должны сочетать конспирацию со знанием дела и умением анализировать факты. Нам нужно рисовое зерно, очищенное от половы. У людей, занимающих высокие посты, не должно возникать ни малейшего подозрения, что мы хотим что-нибудь выпытать у них. Наоборот, если создать впечатление, что знаешь гораздо больше, чем собеседник, он сам расскажет все, что знает. Это старый журналистский прием, но ведь журналисты тоже порой должны добывать информацию, как разведчики.

Я проверил это на своем опыте, – продолжал Одзаки. – Ко мне обращаются за консультацией по китайским проблемам, я отвечаю, высказываю свое мнение и при этом сам получаю очень много интересных сведений... Еще мне хотелось бы договориться о связи. Встречи журналистов не вызовут подозрения, но встречи с Мияги, – он положил руку на плечо художника, – покажутся странными. Я хочу предложить вот что: раз в неделю я буду присылать к вам, Мияги-сан, свою дочь на урок рисования. Тогда все станет на свои места – мы сможем спокойно с вами встречаться.

Зорге согласился с Одзаки. Наконец как будто бы все вопросы были решены. Каждый знал, что ему делать...

Вышли на улицу, когда занимался рассвет и контуры деревьев, крыши соседнего особняка уже четко вырисовывались в неясном токийском небе. Рихард стоял на крыльце и, опять покачиваясь как пьяный, махал приятелям розовой вишневой веткой.

Прошло еще несколько месяцев, наступило лето, знойное токийское лето – его не каждому европейцу по силам выдержать. Но Зорге оставался в городе. Лишь несколько раз выбирался он на берег моря к Эйгену Отту; тот поселился с семьей на взморье в селении Акия, километрах в сорока от Токио. Рядом находилась запретная зона, которая интересовала Зорге.

Эйген Отт всего несколько недель назад вернулся в Токио из Германии, приехал окрыленный успехом, обласканный Гитлером. Его отчет признали удачным. Отта назначили на должность военного атташе, а вскоре пришло сообщение, что ему присвоено звание полковника. Было много поздравительных телеграмм, в том числе от советника Гитлера полковника Йодля, от генералов фон Бека, Кейтеля и других. Теперь Эйген Отт круто полез в гору. К его карьере негласно был причастен Зорге – без него артиллерийский подполковник, заброшенный в японские казармы Нагоя, конечно, не смог бы представить такой отчет, не смог бы выйти «в люди». Эйген Отт помнил об этом и был глубоко признателен Зорге. Эйген и Рихард становились все большими друзьями.