Сначала был слышен один маятник. Он равномерно разбивал прозрачную тишину редкими толчками (и в колоколе у Башни отдавалось эхо). Потом зашелестели, захлопали крылья, и отчетливо, будто в соседних кустах, закричал петух.

Цезарь сказал озабоченно:

— Он не сам по себе. Он кричит так, когда Филипп командует: «Голос!»

«Пожалуй…» — хотел сказать Витька. Не успел.

— Эй, вы! Что вы там делаете! — Неизвестно откуда возникла у эстрады дюжина улан. Со всех сторон. Скрестив руки, балансировали на дисках. Все в черном, лишь на одном вместо шлема офицерский берет песочного цвета.

Офицер сказал опять казенным голосом:

— Что вы там делаете? Идите сюда.

Цезарь, сам того не заметив, притиснулся к Витьке. Сейчас — не вечер в ноябре, не убежишь.

А может быть, ничего особенного? Просто здесь нельзя играть? Отругают и отпустят?

Спешным горячим шепотом Цезарь сказал Витьке в щеку:

— Я его знаю… Он был там, в тюремной школе…

— Тогда держись, — выдохнул Витька. — Надо вытерпеть, Чек… — Он рывком поднял Цезаря на руки. Будто раненого. И тот прижался — отчаянно и доверчиво. Понял.

— Эй! — слегка забеспокоился офицер. — Что с ним?

— Сейчас… Подождите… — сказал Витька. И пошел к уланам, на край площадки.

На белесом лице офицера усилилось беспокойство.

— Эй…

— Сейчас, — опять сказал Витька. Прижал Цезаря изо всех сил и шагнул со сцены. В пустоту.

Идти на весеннюю ярмарку Филиппа уговаривали всем домом.

— Там будет ох как интересно! Даже я, старая, иду, — постанывая, убеждала бабушка. И держалась за поясницу. — Что за дети нынешние, прости Господи. Ничего им не надо, ни пряников, ни каруселей…

«Нынешнее дитя» оттопыривало губу.

— Айда, Филя, — гудел отец. — Мы там с тобой в электронные шахматы сыграем, будет такой аттракцион.

— Ты же не умеешь в электронные…

— А ты поучишь батьку…

— Ты все равно уйдешь пиво пить.

— Ну и… а потом в шахматы.

— Не пойду…

— А между прочим, — глядя в пространство и будто даже не для Филиппа, а просто так, задумчиво произнесла мама, — будут, говорят, новые игрушки со Стеклянного завода. Целые «городки в табакерке»…

— У вас допросишься! В прошлый раз обещали вечный фонарик, а что было?

— Но если не продавали!

— Во-во! И сейчас так скажете.

Мама потеряла терпение, после чего была приглашена соседка Лизавета тринадцати лет. Сокращенно — Лис.

— Дурень, — сказала Лис. — Все же идут.

— И Ежики?

— Вот бал… Извини. Но ты же знаешь, что Ежики вернулся с мамой домой, на Полуостров.

— Ничего я не знаю, — искренне огорчился Филипп. — Как вернулся? Туннель же заблокирован.

— Для кого? Для Пограничников?

Филипп засопел, досадуя на себя за глупость.

— Пойдем, а? — мягко сказала Лис. — Что ты дома-то будешь делать, когда останешься?

— Буду на стадионе змея запускать.

— Один?

— А чего…

Этого-то все и боялись. Оставить Филиппа одного, значит, не радоваться ярмарке, как все люди, а «быть на нерве». Думать: «Не выкинул ли он опять какой-нибудь фокус?» Талантов на фокусы у третьеклассника Филиппа Кукушкина больше, чем надо.

— Нам без тебя на ярмарке будет скучно, — с ненатуральной сладостью в голосе сообщила Лис.

— Да? А кто меня чехлом от зонтика лупил? Не было тогда скучно? А все смотрели, даже не заступились!

— Рэм заступился! И Ежики!

— Это потом, когда ты три раза меня… — Филипп засопел опять. Громче и серьезнее.

Лис насупленно сказала:

— Что старое вспоминать… А зонтик, думаешь, не жалко? Нашел из чего парашют делать…

— Зонтик ей жалко? А человека…

— Ну, с «человеком» же ничего не случилось. А зонтик…

— А тебе хотелось, чтоб наоборот, — злорадно подытожил Филипп. — Нормальные-то люди радуются, когда человек спасся, а она… чехлом…

— Палкой надо было, — в сердцах сказала мама.

— Да? Ну и идите на свою ярмарку…

— И чего обижаете друг друга-то, — стала мирить всех бабушка. — Перед праздником! Хорошо ли?.. Пойдем, Филюшка, с нами. А я тебе для этого дня рубашку новую пошью, вот гляди-ка, матерьял какой, все смотреть на тебя будут да радоваться…