— Я не мертвец, — прошептал Загрей. Он повернулся и вышел из дворца Таната.

Никто его не задерживал.

Лицо Ни-Ни потемнело — серый или даже серо-голубой оттенок — таков цвет стоячей воды. Воды, которая не может течь. В глазницах ни глаз, ни век — лишь темные кляксы, как лужи, переполненные слезами, но слезы не могли вытечь и лишь затопляли все больше ямины глазниц. Плащ — блестящий черный кожаный плащ Прозерпины — был изодран и перемазан в ржавой тине. К тому же прочнейшая черная кожа лопнула на спине. Так, что стали видны позвонки.

Ни-Ни сидела, сгорбившись, обхватив колени.

— Дай пить, — она повернулась к нему, глядя умоляющими черными кляксами вместо глаз. — Скорее. Воды…

Он стоял и не двигался.

— Скорее, — повторила она.

Он поил ее кофе, потом вином. Он не хотел, чтобы она пила воду Леты. Он достал бутылку из кармана, наполнил стакан вином и поставил перед ней. Последний стакан.

— Нет! — выкрикнула она и махнула рукой, будто отбивалась от кого-то невидимого, и смахнула стакан. Он упал, не разбился, покатился по полу, и вино расплескалось. — В Тартар вино! Воды. Скорее!

— Если выпьешь, все забудешь, — предупредил Загрей.

— Скорее, — повторила она. — Скорее. Ты хоть знаешь, что это такое — жить и носить в груди смерть? Смерть… Буквально… Она пульсирует, она когтит грудь, а ты лелеешь ее. Ненавижу… Ненавижу смерть…

Он медлил. Если она выпьет, то сразу же уйдет. Уйдет и забудет. И они больше никогда не встретятся. А если встретятся, то не узнают друг друга.

— Пожалуйста, — попросила она умоляюще. В ее голосе дрожали слезы. Ей было больно. А ему — еще больнее, чем ей.

— У меня есть кукла, — вдруг сказал он, ни на что не надеясь.

— Да?.. — протянула она изумленно. Он вдруг смог разглядеть ее зрачки, вернее, два смутных отблеска в зрачках. Ему показалось, что Ни-Ни улыбнулась. Едва заметно.

— Ну да, настоящая кукла. Я кормил ее хлебом. — Он соврал. Хотел накормить — и не накормил. Мгновенно раскаялся в этом. Надо было бросить кукле хлеб. А он бросил бутылку из-под вина.

— Ку-у-кла… — Ни-Ни колебалась. Наверняка она подразумевала под словом «кукла» что-то другое, нежели Загрей. Но это неважно. Важно, что она обрадовалась.

— Достать? Я сейчас… — Он с готовностью бросился к окну.

— Не надо, — сказала она решительно. — Дай воды.

— Послушай…

— Пожалуйста… — Она молитвенно сложила ладони. Губы ее дрожали. Ему вдруг почудилось, что в черных ее глазницах застоялись не слезы, а кровь. Она не могла больше терпеть. Он — тоже. Он налил ей воду Леты в стакан. Она схватила и жадно принялась пить. Пила и с каждым мигом забывала. И лицо ее из серого становилось сначала студенисто-белым, потом стеклянным. И слезы наконец потекли из кровавых глазниц.

Загрей отвернулся. Она сейчас уйдет. Но это уже неважно. Потому что той, прежней, Ни-Ни уже нет. Он слышал, как она тихонько, на цыпочках идет к двери, как открывает ее.

— Ни-Ни! — крикнул он и обернулся.

В комнате никого не было. Разорванный черный плащ висел на спинке стула.

Он увидел ее на улице и пошел по следу. Значит, вернулась. Значит, на той стороне сейчас поздняя осень или начало зимы. Виноград убран, сок его бродит в бочках, и все веселятся и пьют молодое вино. А на уснувшую землю падает белый снег.

Когда идет снег, Прозерпина возвращается.

Если ее окликнуть, то она тут же изобразит почти искреннюю радость. А если не окликать?

— Прозерпина!

Она оглянулась.

— Это ты… — Узнала, несмотря на то, что теперь у него не было лица. И даже не испугалась его уродства. — Говорят, тут многое случилось. И главное — Дита больше нет во дворце.

— Ты расстроена?

— С чего вдруг? — Прозерпина засмеялась зло. — Разве я не говорила, что ненавижу его? Здесь предаваться венериным забавам можно только с тобой. И только твое семя живое. Когда я возвращаюсь в тот мир, я всякий раз рожаю от тебя.

Прежде она не говорила ничего подобного. Прежде она болтала, что продает свое тело в лупанариях.

— Рожаешь… Но ведь у тебя не бывает месячных.

Она нахмурила брови:

— Ну и что? Всякий раз непременно рождается мальчик.

— И что дальше бывает с нашими детьми?

— Танат убивает какого-нибудь хиленького младенчика, и на его место я подкладываю своего. Тело его смертно — дух божественен.

— Но ведь он — бог…

— С чего ты взял? — она удивилась вполне искренне.