Я бесшумно выскакиваю из костела, выбегаю за ограду и там жду, прислонившись к чугунным холодным прутьям. Ох и чудная все-таки девчонка Кшиська!

До дома мы дошли, не перекинувшись ни одним словом. У калитки Кшиська протянула мне руку и сказала:

— До видзеня!

Я пожал длинные гибкие пальцы и недоуменно таращился ей вслед, пока она не дошла до угла дома и не свернула за него. Мне почему-то казалось, что за этот день мы с ней подросли оба. Она с ее длинными, не по росту, золотистыми ногами, с крепко обрисованными икрами, с тонкой талией, вокруг которой вилась коротенькая юбчонка, с высоко сидящей на гибкой шее головой, обрамленной пепельным кружением волос, и я в своей пестрой ковбойке, которую уже распирали твердеющие мышцы плеч.

Что-то переменилось с этого мига.

В саду колобродил ветер. Было темно и холодно. Где-то далеко выл пес. Вечер накатывался безлунный, мрачный. Я вошел в комнату, когда мама только что вернулась с работы.

Ночь была предгрозовой. В кронах сада бурлил и клокотал ветер. На крыше бренчал отставший железный лист. Я хотел было побродить по саду, как вдруг сердце у меня дрогнуло и остановилось: рядом со мной, в другом углу крыльца, кто-то вздыхал и бормотал. Я попятился к двери в коридор и, лишь коснувшись спиной ее деревянного холода, решился посмотреть в угол. Там кланялась и бормотала что-то длинная согбенная фигура.

— Это вы, дедушка Исаак? — спросил я шепотом.

— То я, мальчик, — ответил мне печальный голос, — что ты бегаешь в такую нехорошую ночь? Разве мало беды вокруг?

— Какой беды? — сказал я, постепенно приходя в себя и обретая утраченную было смелость. — Вы чего испугались, дедушка Исаак?

— Не ходи в такую ночь гулять, мальчик. Такая ночь для дурных дел.

— Это вы туч испугались? — спросил я, подходя к нему. Он стоял, прижавшись к перилам крыльца. Длинные волосы его раздувались ветром. И вид его унылого профиля опять меня встревожил. Но я не подал вида.

— Вы почему не спите, дедушка Исаак? — спросил я. — Где Ревекка?

— У Ревекки тоже нашлись свои дела, — прогундосил Исаак, — у всех молодых в конце концов находятся свои дела. У тебя они тоже уже есть, мальчик?

— Есть, — сказал я и заполыхал, вспомнив сегодняшнюю реку и Кшиську. Хорошо еще, что в такой темени нельзя было разглядеть мое лицо.

— У всех есть свои дела, — сказал Исаак, — только у старости нет своих дел. Остаются одни чужие. Зато она и многое видит, старость. Мальчик, прошу тебя: не ходи сегодня в сад. Тучи над нашим домом. Предчувствую: будет большая гроза, не ходи в сад, мальчик, там не ты один ходишь по ночам, не ходи в сад, мальчик.

Бормоча это, он мелкими шагами все подходил и подходил к двери и вдруг исчез, как растворился. Не заскрипели половицы, не скрежетнули дверные пружины.

Мне стало так не по себе, что уже совсем было я решился идти домой, но тут же устыдился своего страха. Я мерз в своей рубашке, но слова старого Исаака взбудоражили меня неясной, знобкой тревогой. Теперь я уже просто не смог бы уснуть дома.

Я сбежал с крыльца и отправился в сад. Но там все гудело и глухо рокотало от ветра. Гул был такой, что даже падение яблок не столько слышалось, сколько угадывалось.

Я пробежался было немного, но вокруг все шевелилось, какие-то темные силуэты вырастали мне навстречу, стало так страшно, что я решил вернуться домой, но с той стороны сада горело яркое пятно в черной тьме дома. Освещено было окно как раз у Кшиськи. Я обошел их половину сада, прошел через калитку и заглянул в окно. Оно было довольно высоко, и видно было только, что за занавеской движется какая-то тень. Я опять вспомнил сегодняшний день. Что она там делает, читает? Мы с Кшиськой никогда не говорили о книжках, а ведь я читал каждую свободную минуту. Я взглянул вверх. Сквозь листву порой проступало мохнатое от туч небо с внезапными проблесками голубого цвета. Я залез на яблоню и устроился на суку. Вот теперь я видел Кшиську. Она ходила по комнате в белой рубахе до пят, вот подошла к зеркалу, посмотрела на себя. Лицо у нее было сосредоточенное и совсем взрослое. Волосы падали ей на плечи. Она долго смотрела в зеркало, потом вдруг показала язык и отставила зеркало. Еще немного походила, потом села и задумалась. Нет, я не узнавал Кшиськи. Разве раньше способна была задумываться эта воинственная юла, этот неистовый сгусток энергии и желаний? Я смотрел на нее, и мне очень хотелось слезть с дерева, подойти к окну и постучать в него. Она высунется, и мы поговорим о чем-нибудь. О чем? Неважно. Но так волнующе интересно постучаться и поговорить с ней в такую ночь!..

Что-то зашуршало подо мной. Я взглянул вниз. Прямо под деревом стоял человек. Он был большеголовый, гривастый, увесистый. У меня похолодела спина. Он стоял безмолвно и, угрюмо набычившись, смотрел в то окно, где мелькала фигурка Кшиськи. Теперь она взбивала подушки, собираясь укладываться. Человек внизу что-то пробормотал. Потом рука его медленно, словно в раздумье, поползла за лацкан, под полу, и вытянула продолговатый темный предмет. Незнакомец повертел его в руках, потом приложил его к плечу, и вдруг снова опустил его вниз.

И тогда я понял, что это обрез. Сейчас он выстрелит в Кшиську! Я отпустил руку и, с шумом раздвигая ветки, упал сверху прямо ему на плечи. Грохнул выстрел.

Я сидел на земле, а надо мной желтело изумленное лицо Ивана.

— Толик, ты що? Ты як сюды попав?

— Ты хотел убить Кшиську? — задохнулся я от ужаса.

Иван выпрямился.

— Вона зрадныця, — сказал он и оглянулся.

У Кшиськи погасло окно. Во всем доме затопали и закричали. Иван кинулся к калитке, я бежал за ним. Мы выскочили в калитку, и в тот же миг кто-то рванулся навстречу Ивану. Ошиблись два тела, прохрипело ругательство, и над лежащим Иваном встал отец.