О'Брайен стряхнул пепел с сигары и сказал:

– Умер сын Генри Форда.

– Ну и что? – спросил я. – Повлияло это как-нибудь на производство автомобилей? Или, может быть, по случаю его смерти шелковица перестанет давать плоды?

– Нет, не в этом дело, – задумчиво ответил О'Брайен. – Просто я подумал о том, что он был единственным сыном Форда, того самого Форда – одного из столпов американского капитализма. Вот я и думаю – а счастлив ли этот столп? Был ли он счастлив, будет ли?

Зачем ему все эти деньги? На что он может их потратить, если он в день не осиливает двух бисквитов со стаканом молока?

– Генри Форд очень большой человек. Он столько работает, что у него на еду, наверное, просто времени не остается.

– А Эверест очень высокая гора. Каждый из них двоих велик по-своему, но величие Форда – искусственное, и сам он – смертен, а Эверест в своем величии похож на невинного ребенка, играющего в снегу. Эверест – вечен.

– А Ганди? Что вы думаете о нем? – поинтересовался я.

– Было время, когда я ненавидел черных, а иногда эта ненависть поднимается во мне еще и сейчас. Мне не нравится цвет их кожи, не нравится их приниженность, их льстивые манеры. Я всегда считал и продолжаю считать, что они все хитры, как кошки, и лживы, как лисы. Что касается негров, то я долго вообще отказывался признавать их людьми. Ганди тоже черен, поэтому он никак не может стать другом белого человека. Я слышал от многих, что Ганди чист душою, как Иисус Христос, – я не согласен с этим. Ваш Ганди – заклятый враг всей белой расы.

– Но ведь он пытается добиться только того, чтобы Индией правили сами индийцы! – возразил я.

О'Брайен перегнулся через перила веранды и тихо проговорил:

– Может быть, я не совсем беспристрастен в своих чувствах – я ведь тоже белый. Поймите, в настоящее время Ганди создает для нас невероятные затруднения. Вся Индия в огне, а мы должны бороться и с этим и г японцами одновременно.

Как раз в эту минуту до нас донеслись громкие звуки горна и стук лошадиных копыт – мимо нашей веранды скакал отряд английской кавалерии. Всадники были вооружены, впереди скакали два горниста.

Отряд проскакал мимо нас и умчался в горы.

– Недоверие порождает недоверие, – заметил я. – Это закон жизни. Англичане не верят Индии, а индийцы не верят в то, что англичане относятся к ним справедливо и сочувственно. В Гульмарге нет никаких волнений, а все же отряды рыщут по горам, переезжая от одного бунгало к другому, смотрят, как бы какой-нибудь конгрессист не вздумал бросить бомбу!

Со стороны Серклар-род показались две парочки. Они медленно шли в нашу сторону, облитые лунным светом. Внизу мисс Джойс тоскливо пела народную песню своего родного Ланкашира, а ее очередной любовник пьяно бормотал:

– Дорогая, я т-тоже из этого, как его, из Л-ланка-шира…

Одна из парочек была теперь совсем близко. Юноша обнял свою спутницу, которая в неверном лунном свете казалась белой статуэткой, и нежно ее целовал.

Женщина внизу вдруг расплакалась.

– Я хочу домой, хочу на родину, мой мальчик, мой дорогой, увези меня!

– Человек еще не освободился от географии любви, – заметил О'Брайен. – Ганди – индиец, поэтому он любит Индию. Эта женщина родом из Ланкашира, вот ее и тянет в Ланкашир, хотя по сравнению с Гульмаргом этот ее Ланкашир…

О'Брайен покачал головою и умолк.

– Позавчера я встретил в лавке одну англичанку, портниху, – сказал я. – Она член лейбористской партии, и, когда мы с нею стали говорить о Ганди, она говорила о нем и хорошее и плохое. Ей кажется, что и в Гульмарге могут начаться беспорядки, и она говорит, что те, кто сегодня приносит нам продавать мед, лепешки и репу, завтра могут наброситься на нас с палками. Она говорит, что предпочла бы все же быть убитой соотечественниками, а не чужими ей людьми!

– И вы приняли все это всерьез?

– Это все совсем не смешно. Ганди никогда не хотел никого убивать, никаких англичан, почему же эта портниха – член лейбористской партии – испытывает такой ужас перед индийцами? Не оттого ли она нам не верит, что и сама не без греха?

Женщина внизу теперь визжала:

– Я в Ланкашир хочу, глупый мальчишка, я в Ланкашир хочу!

– Этого же хочет и Ганди, – усмехнулся О'Брайен.

В это мгновение на веранду влетел сын Абдуллы – Гариб и, не переводя дыхания, закричал: