Сусана целые дни проводила в постели, на полукруглой застекленной террасе, выходившей в сад — самой светлой и веселой части особняка; с улицы было видно, как она лежит среди подушек, а вокруг клубится поднимающийся из кастрюли ароматный пар, который увлажнял воздух на террасе и оседал на оконном стекле. На ней всегда была нарядная сиреневая или розовая сорочка, черные волосы спадали на плечи. Чтобы развлечься, она красила себе ногти перламутровым или вишневым лаком, читала журналы, слушала радио или аккуратно вырезала из газет рекламу кинофильмов. В углу террасы на переносной железной плите, которую топили углем, день и ночь дымилась кастрюля с эвкалиптовым отваром. Кривая труба, словно длинная толстая змея, тянулась под потолком и выходила на улицу через круглое отверстие, аккуратно проделанное в оконной раме.

Я упрекнул братьев Чакон за то, что они разложили свой товар именно на этом углу, — наверняка, чтобы подглядывать за лежащей в кровати Сусаной; но в ответ на мои подозрения Финито возмутился: за кого ты меня держишь, и думать про это забудь, разве ты не знаешь, что она скоро умрет? Угол этот они выбрали вовсе не для того, чтобы подглядывать за Сусаной или поглазеть на Кима, ее отца, — он рано или поздно обязательно вернется — а из других, менее волнующих, но куда более важных практических соображений: этот угол примыкал к рынку, который тянулся на противоположной стороне улицы, прямо за домом Сусаны, вдоль длинной стены, огораживающей футбольное поле. Неподалеку находился колледж, и мимо то и дело сновали дети; кроме того, братья, по очереди отлучаясь, бродили меж овощных рядов, подыскивая случайную работенку — перетащить ящики, убрать мусор или сбегать по поручению. А если ничего не перепадало, Финито валился наземь и изображал свой знаменитый эпилептический припадок. Я отлично знал этот трюк, но зрелище было настолько правдоподобным и убедительным, что вид его судорог и конвульсий, закатившихся глаз и зеленой пены на губах неизменно вызывал у меня ужас. На углу улицы Сардинии была чуррерия, там всегда находилась добрая душа, жалевшая бедного припадочного, и в конце концов он неизменно получал кулек жареных пончиков, а какая-нибудь торговка с рынка угощала его бананами или яблоками.

Не отходя от своего лотка, Хуан и Финито переговаривались с больной девочкой при помощи нехитрого языка жестов, гримас и улыбок, частенько дарили ей комиксы и романы или приносили эвкалиптовые листья для отвара. Иногда мать Сусаны спускалась в сад и посылала кого-нибудь из братьев на рынок за фруктами, в угольную лавку или булочную, а отправляясь вечером на работу в кинотеатр, просила их последить, чтобы в сад не вошел кто-нибудь чужой. Как-то раз, остановившись полистать комиксы, я увидел, как Сусана встала с кровати и, печально улыбаясь, помахала своим стражам рукой.

Однажды в непогожий вечер, когда братьев Чакон прогнал домой густой туман, окутавший город и сделавший сад и особняк едва различимыми, я шел мимо по улице Камелий, как вдруг мне показалось, будто за окном Сусаниной комнаты, возле кровати, кружится розовое пятно: должно быть, Сусана устала лежать и танцевала, обхватив руками подушку. Видение длилось лишь миг, затем она снова легла в постель, но вскоре привстала, и я отчетливо увидел, как ее рука вытерла запотевшее стекло и показалось ее бледное лицо — прижавшись к стеклу, она смотрела на меня с террасы, словно сквозь оболочку прозрачного пузыря. Скорее всего, она меня не заметила: я помахал рукой, но она не ответила на приветствие. Теплый влажный воздух быстро затуманил стекло, и лицо исчезло.

В ту пору, когда капитан Блай еще не спятил окончательно, он попросил меня нарисовать цветными карандашами портрет Сусаны на ее скорбном одре. Этот рисунок ему якобы понадобился для одного чрезвычайно важного дела. Он сообщил, что уже переговорил с ее матерью, сеньорой Анитой, и та ничего не имеет против.

— А ты мог бы нарисовать ее по памяти? — спросил меня капитан.

— Я не умею рисовать по памяти.

— Просто я подумал, может, ты боишься заразиться…

— Нет, конечно! Совсем не боюсь.

— Тогда ты должен поторопиться, не то она умрет.

В тот день капитан выглядел особенно живописно со своей забинтованной головой и в расстегнутом плаще, из-под которого торчала пижама. Он отвел меня в писчебумажную лавку на улице Провиденсия, где купил шесть листов плотной бумаги, объяснив, для чего ему понадобился рисунок. Он решил направить все свои силы на благое дело — собрать подписи жильцов нашего квартала под составленной им петицией, которую намеревался отнести в мэрию. Это была жалоба на преступную утечку газа на площади Ровира, который может вызвать всеобщее отравление, и первыми жертвами станут легочные больные, такие, как бедная Сусана… Но это, добавил он, еще не все: помимо проклятого зловония, к которому тупые и недальновидные люди, должно быть, просто привыкли, есть и другая опасность, не менее грозная — труба целлулоидной фабрики на углу улицы Сардинии. Труба была сложена из красного кирпича, а ее высота, как утверждал капитан, не соответствовала предусмотренному стандартом минимуму. Из трубы день и ночь валил едкий черный дым, который окутывал собою весь квартал. Директора фабрики «Дольч» засыпали письмами с просьбой надстроить трубу, однако никакого ответа добиться так и не удалось, и вот капитан решил перейти к действию: собрать подписи горожан, возмущенных и утечкой газа на площади, и ядовитым дымом из трубы. Это будет гневное письмо, говорил капитан, и под ним должно стоять не менее пятисот подписей. Сусана и ее мать уже подписались. Больная девочка была главным козырем, самым веским аргументом, добавил капитан, потому что у бедняги легкие никуда не годятся, ей нужен свежий воздух, а едкий дым ухудшает ее и без того плачевное состояние.

Эту трубу да и всю фабрику вместе с ее задворками я знал как свои пять пальцев: мы с братьями Чакон не раз перелезали через забор заводского склада и подбирали похожие на разноцветных змей обрывки клеенчатых поясков и бракованные игрушки — целлулоидных рыбок, утят или теннисные шарики. Правда, с тех пор минуло три или четыре года.

— Но письменной жалобы недостаточно, — горячился капитан, — я хочу предъявить этим бездельникам из мэрии нечто более весомое, и вот здесь ты мне можешь помочь. Твоя мама говорит, что ты хорошо рисуешь… Как тебе известно, труба торчит как раз позади дома несчастной девочки, и каждое утро, когда бедняжка просыпается, ее приветствует зловонное черное дерьмо. Я подумал, что вместе с подписями надо послать этим негодяям портрет малышки, которая умирает в своей кроватке, на фоне торчащей в окне трубы. Это подействует сильнее всяких слов…

— А Сусана умирает?

— Пойми, художник, здесь главное — хитрость. На твоем рисунке девчонка должна получиться бледной, тощей, очень грустной, с эдаким фарфоровым лобиком: вытянувшись, она лежит на кровати, глазки у нее закрыты, ручки сложены на груди, дышит она с трудом, вот так, смотри…

— А вы ее видели? — спросил я.

— Вчера мы с женой ее навещали.

— И что, она по-прежнему кашляет кровью?

— Честно говоря, я этого не видел.

— Донья Конча лечит ее отваром из цветков бузины, натирает грудь и спину.