Над нами небо, как раздранный свиток,Всё в письменах мильонолетних звёзд.Под нами вспышки лающих зениток.Дым разорённых человечьих гнёзд.Снега. Снега. Завалы снега. Взгорья.Чащобы в снежных шапках до бровей.Холодный дым кочевья. Запах горя.Всё неоглядней горе, всё мертвей.По деревням, на пустошах горючихТворятся ночью страшные дела.Раскачиваются, скрипя на крючьях,Повешенных иссохшие тела.Расстреляны и догола раздеты,В обнимку с жизнью брошены во рвы,Глядят ребята, женщины и дедыСтеклянным отраженьем синевы.Кто их убил? Кто выклевал глаза им?Кто, ошалев от страшной наготы,В крестьянском скарбе шарил, как хозяин?Кто? — Твой наследник. Стало быть, и ты…Ты, воспитатель, сделал эту сволочь,И, пращуру пещерному под стать,Ты из ребёнка вытравил, как щёлочь,Всё, чем хотел и чем он мог бы стать.Ты вызвал в нём до возмужанья похоть,Ты до рожденья злобу в нём разжёг.Видать, такая выдалась эпоха, —И вот трубил казарменный рожок,И вот печатал шагом он гусинымПо вырубленным рощам и садам,А ты хвалился безголовым сыном,Ты любовался Каином, Адам.Ты отнял у него миры ЭйнштейнаИ песни Гейне вырвал в день весны.Арестовал его ночные тайныИ обыскал мальчишеские сны.Ещё мой сын не мог прочесть, не знал их,Руссо и Маркса, еле к ним приник, —А твой на площадях, в спортивных залахКостры сложил из тех бессмертных книг.Тот день, когда мой мальчик кончил школу,Был светел и по-юношески свеж,Тогда твой сын, охрипший, полуголый,Шёл с автоматом через наш рубеж.Ту, пред которой сын мой с обожаньемНе смел дышать, так он берёг её,Твой отпрыск с гиком, с жеребячьим ржаньемВзял и швырнул на землю, как тряпьё.…Снега. Снега. Завалы снега. Взгорья.Чащобы в снежных шапках до бровей.Холодный дым кочевья. Запах горя.Всё неоглядней горе, всё мертвей.Всё путаней нехоженые тропы,Всё сумрачней дорога, всё мертвей…Передний край. Восточный фронт Европы —Вот место встречи наших сыновей.Мы на поле с тобой остались чистом, —Как ни вывёртывайся, как ни плачь!Мой сын был комсомольцем. Твой — фашистом.Мой мальчик — человек. А твой — палач.Во всех боях, в столбах огня сплошного,В рыданьях человечества всего,Сто раз погибнув и родившись снова,Мой сын зовёт к ответу твоего.
4
Идут года — тридцать восьмой, девятый.Зарублен рост на притолке дверной.Воспоминанья в клочьях дымной ватыБегут, не слившись, где-то стороной,Не точные. Так как же мне вглядетьсяВ былое сквозь туманное стекло,Чтобы его неконченое детствоВ неначатую юность перешло…Стамеска. Клещи. Смятая коробка.С гвоздями всех калибров. Молоток.Насос для шин велосипеда. ПробкаС перегоревшим проводом. МотокЛатунной проволки. Альбом для марок.Сухой разбитый краб. Карандаши.Вот он, назад вернувшийся подарок,Кусок его мальчишеской души,Хотевшей жить. Ни много и ни мало —Жить. Только жить. Учиться и расти.И детство уходящее сжималоОбломки рая в маленькой горсти.Вот всё, что детство на земле добыло.А юность ничего не отнялаИ, уходя на смертный бой, забылаОбломки рая в ящиках стола.Рисунки. Готовальня. Плоский ящикС палитрой. Два нетронутых холста.И тюбики впервые настоящих,Впервые взрослых красок. ПестротаБеспечности. Всё начерно. Всё наспех.Всё с ощущеньем, что наступит день —В июле, в январе или на пасхе —И сам осудишь эту дребедень.И он растёт, застенчивый и милый,Нескладный, большерукий наш чудак,Вчера его бездействие томило,Сегодня он тоскует просто так.Холст грунтовать? Писать сиеной, охройИ суриком, чтобы в мазне лучейВозник рассвет, младенческий и мокрый,Тот первый, на земле, ещё ничей…Или рвануть по клавишам, не знаяВ глаза всех этих до-ре-ми-фа-соль,Чтоб в терцинах запрыгала сквознаяСмеющаяся штормовая соль…Опять рисунки. В пробах и пробелахСквозит игра, ребячливость и лень.Так, может быть, в порывах оробелыхО ствол рогами чешется оленьИ, напрягая струны сухожилий,Готов сломать ветвистую красу.Но ведь оленю ревностно служилиВсе мхи и травы в сказочном лесу.И, невидимка в лунном одеянье,Пригубил он такой живой воды,Что разве лишь охотнице ДианеУдастся отыскать его следы.А за моим мужающим оленемУже неслись, трубя во все рога,Уже гнались, на горе поколеньям,Железные выжлятники врага.Идут года — тридцать восьмой, девятыйИ пограничный год, сороковой.Идёт зима, вся в хлопьях снежной ваты.И вот он, сорок первый, роковой.В июне кончил он десятилетку.Три дня шатались об руку мы с ним.Мой сын дышал во всю грудную клетку,Но был какой-то робостью томим.В музее жадно глядя на Гогена,Он словно сжался, словно не хотелОжогов солнца в сварке автогеннойВсех этих смуглых обнажённых тел.Но всё светлей навстречу нам вставалаРазубранная, как для торжества,Вся, от Кремля до Земляного вала,Оправленная в золото Москва.Так призрачно задымлены бульвары,Так бойко льётся разбитная речь,Так скромно за листвой проходят пары, —О, только б ранний праздник свой сберечьОт глаз чужих. Всё, что добыто в школе,Что юношеской сделалось душой, —Всё на виду. Не праздник это, что ли?Так чокнемся, сынок! Расти большой.На скатерти в грузинском ресторанеПятно вина так ярко расплылось.Зачёсанный назад с таким стараньем,Упал на брови завиток волос.Так хохоча бесхитростно, так важноИ всё же снисходительно ворча,Он, наконец, пригубил пламень влажный,Впервой не захлебнувшись сгоряча.Пей. В молодости человек не жаден.Потом, над перевальной крутизной,Поймёшь ты, что в любой из виноградинНацежен тыщелетний пьяный зной.И где-нибудь в тени чинар, в духане,В шмелином звоне старческой зурныПочувствуешь священное дыханьеТысячелетий. Как озареныИ камни, и фонтан у Моссовета,И девочка, что на него глядитИз-под ладони. Слишком много светаВ глазах людей. Он окна золотит,И зайчиками прыгает по стенам,И пурпуром ошпарил облака,И, если верить стонущим антеннам,Работа света очень велика.И запылали щёки. И глубокоМерцали пониманием глаза,Не мальчика я вёл, а полубогаВ открытый настежь мир! И вот гроза,Слегка цыганским встряхивая бубном,С охапкой молний, свившихся в клубок,Шла в облаках над городом стотрубнымНавстречу нам. И это видел бог.Он радовался ей. Ведь пеньем громаНе прерван пир, а только начался.О, только не спешить. Пешком до домаДойдём мы ровным ходом в полчаса.
