Я предлагал продолжить расследование, одновременно начав публикацию материалов.

Я не упомянул о моем интересе к «Клятве», о встрече с Теренсом Тейлором (он же Смит), о контактах с Йошикавой: ситуация представлялась мне серьезной и опасной, и я не хотел навлекать опасность на этих людей.

Прочтя и проведя в молчании около трех минут, Хорейшио Джонс встал, прошагал мимо меня журавлиными ногами и пригласил в кабинет Джима Каминского.

— Я прошу вас, Джеймс, самым тщательным образом ознакомиться с этим… несколько неожиданным документом.

Джим читал и восхищался. Пять раз он поцеловал кончики пальцев, однажды произнес: «Восхитительно», однажды: «Чертовская логика» и трижды: «Ух, как он растет!»

— Да, — веско сказал он, закончив. — Теперь мне все ясно. Мы стары, мы исписались, вот кто нас переплюнет, Хорейшио. Бобби, я поздравляю вас, мой мальчик.

— Джеймс, вам что-нибудь известно об этом? — строго спросил Хорейшио.

— Ни-че-го. Мне, старому волку, с моим нюхом! То есть, разумеется, в матчах иногда бывают липовые счета, разумеется, привозят с Земли игроков — пару, тройку в команду, я и назвать вам их могу, но система, Хорейшио, система, которую усматривает наш молодой друг, — эт-то находка, эт-то открытие, эт-то сенсация!

— Джеймс, будьте серьезны. Я жду ваших предложений.

— Хорейшио, вы меня знаете, я неизменно серьезен, я в постели серьезнее, чем президент, когда он приносит присягу. В чем ваши сомнения? Публиковать немедленно! Наши тиражи подскочат до космической цифры, и если потом нас с вами разнесет на части толпа обезумевших опровергателей, я умру счастливым.

Все было ясно: Джим разносил на части мое предложение.

Каминский удостоил меня величайшей чести — пригласил посетить вместе с ним клуб футбольных репортеров «Работяга хавбек», куда пускали лишь избранных. Там и столиков было всего семь — по одному для каждой из газет и один для телевидения. Каждый столик таился в алькове, на нем стояла лампа в форме мяча, над ним — портреты ведущих комментаторов и известных игроков с автографами.

Джим повел меня по залу, велеречиво знакомя с коллегами:

— Роберт Симпсон, восходящая звезда политического репортажа… Джулиус Кэдмен, проблемист, бриллиантовый мозг!

Розовый лысеющий толстячок сделался еще розовее.

— Роберт Симпсон, тончайший стилист нашей журналистики… Жан Жиро, безжалостный аналитик и нежнейшая душа!

Аналитик кивнул пожилым сизым носом и брюзгливо спросил, как это у Джима в последней статье получилось, что «Бранцоза», видите ли, под влиянием теоретических… хм, хм… концепций Мааса исповедует систему сетевых передач в центре с клиновидными фланговыми перемещениями. «Он же болван, ваш Маас, у него солома в башке, ему надо на Пелисье играть, Пелисье — таран». Джим закричал, что не слышал этого, не слышал… На крик сбежались от своих столиков все мыслители, теоретики, аналитики, исследователи, философы, одописцы его величества футбола — они вздымали длани, они срывали с себя очки, ерошили прически, выхватывали блокноты и стило и чертили замысловатые схемы.

Я смотрел на них, пытаясь понять, дураки они, жулики или просто взрослые дети.

Когда все отшумело и разбрелось по альковам и зацокали машинки, материализуя жидкую лаву идей, Джим устало сказал мне.

— Ах, как примитивны эти люди, мой друг! Нет, нет, футбольная журналистика ждет таких, как вы.

— Джим, скажите мне правду.

— Какой правды вы хотите — знаю я или не знаю? Но ведь только такой тупица, как наш шеф — благороднейший, честнейший, однако, увы, тупица! — может задавать Каминскому подобные вопросы. Но сопоставьте факты. Когда создана наша «Старлетт»? Вы не помните, вы молоды, это прекрасно, а я скажу вам. Двадцать два года назад. А «Хот ньюс»? Двадцать два года назад. «Эпо»? Двадцать два года назад. Когда образовалась телекомпания? Тогда же. Все средства массовой информации возникли практически одновременно. Ну а когда была создана наша славная футбольная лига, вы, надеюсь, помните? Совершенно верно — двадцать три года назад. Вы понимаете, что это означает? Мы живем благодаря футболу. Он кормит вас, меня, этих крикунов…

Он замолчал, словно собираясь с мыслями. Это само по себе было невероятно — молчащий Каминский…

— Мне поручено с вами говорить. Мне поручено вас предупредить о том, чтобы вы изменили свое поведение.

Я не спросил, кем поручено. Я понял, что он не ответит.

— Что значит, — спросил я, — изменить поведение?

— Не трогайте этих дел, мальчик. Не прикасайтесь. Я ведь вас действительно люблю. Не трогайте, и с вами ничего не случится. Поверьте, мне было трудно добиться гарантий вашей безопасности.

Когда мы вышли из клуба, серая вкрадчивая ночь обволакивала призмы и кубы зданий, округляя их грани, делая улицу похожей на лес.

— Вам ведь направо? — спросил Джим. — Жаль, что я не могу вас проводить. Сесиль не любит, когда я задерживаюсь.

Я свернул за угол, и тотчас навстречу — наискосок, благо вокруг никого — ринулся знакомый коричневый «Жижи», и ручища Хэйла поймала меня за рукав.

— Прыгай сюда, сиди и молчи.

Кар петлял из улицы в улицу, Арчи только по сторонам посматривал, рывками водя длинным подбородком. То ли он был загонщиком, то ли его загоняли.

— Ты меня лихо кинул на гвозди, седой. Но все-таки ты меня разок выручил. И ты не жаба. Слушай, как подъедем к эстакаде, ныряй к черту через борт и ползи в кусты. Не гляди никуда, ползи, не дыши, ползи. Уцелеешь — твое счастье.

— Арчи, я ведь не жаба — пусть как с тобой, так и со мной.

— Я жаба. Ты спрашивал, какие поручения. Такие. В сельвочку тебя, в ямку, и тю-тю. Я возил таких птенчиков. Мне ж опять обещали: в последний раз — и домой. Только не сошлось у них. Не получилось. Я подумал: а почему именно я тебя должен, как они говорят, обезвредить? Подумай и ты. Хотя некогда думать. Бывший футболист Хэйл, попавшийся на удочку писаки Симпсона, мстит ему, но сам падает под пулями доблестных бойцов гражданской обороны. Годится в газету? Оглянись.