Я позвал в свою каютку взрослых командиров других отрядов. (Не всегда же мы спорили и выясняли отношения, были и хорошие времена.) Из рундучка я достал бутылку красного сухого вина. Предложил выпить в память о Паустовском.

– Сегодня годовщина…

Выпили, не звякнув кружками.

Я рассказал, как год назад был на похоронах Константина Георгиевича и стоял в почетном карауле. Потом решил прочитать несколько абзацев из того, что Паустовский писал о Прибалтике.

В той книжке, которую я возил с собой, о Риге почти ничего не нашлось. Я прочитал строчки из очерка «Ветер скорости» – описание осеннего побережья Рижского залива;

«Мгла… наплывает с Рижского залива. До него – несколько шагов. Он пустынен, тих. На песчаном дне видна рябь, похожая на рыбью чешую.

Низкие берега исчезают в тумане. Ветра нет. Но все же изредка откуда-то потянет солоноватым запахом открытого моря..

Пески перемыты прибоем…»

Что касается Риги, то было лишь упоминание о переполненных гостиницах. .Константин Георгиевич предпочел тогда жить в пустынной даче на побережье. Видимо, Рига в тот приезд не привлекла его. Если это так, то я его понимал. Мне этот город тоже не очень нравился. Я полюбил Даугаву, портовые районы, теплоходы и парусники у причалов, замок на берегу, заводи, дамбу, остров Кипсала и тот самый ветерок с «солоноватым запахом открытого моря», что прилетал с недалекого залива. А в тяжелой готике старых кварталов мне чудился какой-то немецкий рационализм.

Гораздо больше я любил другую прибалтийскую столицу – Вильнюс, хотя он и далеко от моря. Это город, где прошло детство моего отца. Город, который был очень близок и Константину Георгиевичу. Здесь, в библиотеке Литовской академии наук, я познакомился с судебным делом лейтенанта Шмидта – удивительно чистого и мужественного человека, о котором не раз писал в своих книгах Паустовский… Но сейчас, на плавбазе у причала Даугавы, в гостях у рижан, разговор о Вильнюсе был бы не к месту. И я, чтобы объяснить свою привязанность к морю (и привязанность ребят из «Каравеллы») прочитал на память тот самый абзац про «моря, туманные и золотые от вечернего штиля». И закончил словами о куске окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря.

«Господа капитаны и командоры» понимающе молчали, хотя я чувствовал, что для них писатель Паустовский все же не то, что для меня.

Потом выпили мы еще. Женя Волков ловко выбросил пустую бутылку в открытый иллюминатор. Тяжелая, она не поплыла, а, нырнув, засосала в себя воду с сочным бульканьем и потонула. На палубе раздалось сдержанное хихиканье. Это закутанные в клеенку рябята-вахтенные в момент разобрались, чем занимаются в каюте их наставники.

Дождь шептал все громче. И все заметнее пахло водорослями, а еще железом ближних судов, морским ветерком и мокрой палубой.

Я сказал командиру «Экватора».

– Слушай, Стас, неподалеку торчит у берега катерный тральщик «Комаров». Его кажется, хотят пустить на металл. На корме у него небольшой якорь, стоп-анкер. Будет ли считаться криминалом, если мои детки, в рамках операции «Лебяжий пух», уволокут эту корабельную принадлежность к себе и объявят собственностью «Каравеллы»?

Слегка размякший капитан Баранов отозвался с готовностью:

– О чем разговор! Завтра скажу мужикам на «Комарове», пусть подарят якорь уральцам!

Это лишало операцию «Лебяжий пух» (другое название – «Ржавый энкурс») большой доли романтики и авантюризма, но облегчало задачу.

Назавтра я увидел с палубы, как десяток наших мальчишек несут якорь по дамбе. Они шагали в ногу и слаженно пели:

хотя полагалось – не «якоря», а «паруса».

Форменные якорьки ребячьих рубашек золотыми вспышками отражались в темной стеклянной воде. Эти вспышки застревали среди желтых кувшинок. На сгнивших торцах балок по краям дамбы росла густая трава. Из нее прыгали в воду блестящие лягушата. (Одного из них я вскоре сделал героем повести «Баркентина с именем звезды».)

Операция «Лебяжий пух» закончилась.

Но приключения с якорем продолжались.

Мы решили возвращаться домой поездом. Ни в какой самолет нас с этим «ма-аленьким стоп-анкером» конечно не пустили бы. Поехали через Москву. В поезде якорь лежал в одном из купе, прямо посередине. Задвинуть его было некуда. Такое нарушение железнодорожных правил возмущало даже вежливых проводников-латышей, и было несколько сдержанных выяснений. А я больше всего боялся, что на эту железную махину загремит с полки кто-нибудь из ребят. Но все обошлось.

На площади Рижского вокзала мы сложили курганом рюкзаки и прочее имущество и стали ждать встречающих – наших друзей из московского интерната. Было решено погостить два-три дня в столице.

К нам подошел молодой насупленный милиционер-старшина. Сумрачно (даже не козырнув) потребовал:

– Уберите вещи. Здесь не положено…

– Как же не положено, если мы положили, – рассудительно возразил юный интеллигент Гоша Никитин.

– Ты мне поговори! Не уберете – сам сейчас покидаю на четыре стороны!