Второй город – Севастополь. Тот, «с которого» Грин писал свои Лисс и Зурбаган. Тот, в котором он страдал в тюрьме, но не оставил своей любви к этой черноморской сказке. Это ожившее чудо, которое я долгие годы лелеял в своей душе. Я написал о нем целые книги, чего же говорить еще…

А потом – Гавана. Та, которую я видел в семидесятых. Тоже сплошной Грин, только еще более откровенный, яркий, без той задумчивой дымки, которой для меня подернуты Севастополь и Тюмень. Тропики, мулаты, кольты на широких перевязях, разноцветные пароходные трубы. Густая синева Атлантики, белизна небоскребов, мусор и бестолковость переулков портового района. Кабачки, крики смуглых ребятишек, улыбки ярких, как букеты, белозубых девиц. Блеск многочисленных коротких встреч, молодые поэты и журналисты – замечательные собеседники и, надо сказать, неплохие собутыльники… И этот грозовой воздух Революции. Ведь что бы потом ни говорили, а революцию там делали люди с великой отвагой и чистыми сердцами. Давно, правда. В ту пору, когда у нас вышла книга «Страна багровых туч» и я повстречался в поезде с читателем Вовкой…

В Гаване я однажды увидел гриновскую Ассоль. Маленькую. Ту, которая еще не слышала сказку про алые паруса, но интуитивно ждет будущего чуда.

Здесь нет никакого сюжета, просто воспоминание.

В ноябре семьдесят второго года я с тремя другими советскими писателями был гостем кубинского Союза писателей и художников и принимал участие в дискуссии по всяким литературным вопросам. Кубинцы дискутировали бурно, и это (как мне казалось) напоминало литературные споры двадцатых годов у нас в стране. Особенно, когда речь шла о книжках для ребят. Всерьез обсуждалось, допустимо ли писать в критическом плане о взрослых; что важнее: нравственная или производственная тематика; какова роль революционных традиций и так далее.

Много спорили, нужна ли детям сказка. Не вредят ли дошкольникам и школьникам волшебные и фантастические истории, не отвлекают ли от революционной действительности, не учат ли чему-то «не тому»? Ведь оценка так называемого фантастического реализма, весьма популярного в латиноамериканской литературе, официальной критикой оценивается неоднозначно…

Мне пришлось выступить и высказаться в том смысле, что проблема, на мой взгляд, сконструирована искусственно и что детям и взрослым полезна всякая литература если она учит добру. Эти несколько «бесклассовые» суждения вызвали бурное одобрение присутствовавших. И кто-то из кубинцев привел в пример «сказку компаньеро Крапивина «Voy encuentro de mi ermano».

Могло ли мне в шестьдесят первом году придти в голову, что повесть-малютка, которую я едва не отправил в корзину, переведут на разные языки, напечатают в США и Италии и что она станет популярной на Кубе. И вот…

Дело в том, что в советском издательстве «Мир» был выпущен на нескольких языках сборник фантастики «Молекулярное кафе» (и я, кстати, опять оказался под одной обложкой со Стругацкими). Испанский тираж сборника попал на Кубу. И теперь мою повесть «Я иду встречать брата» приводили в пример, как «образец фантастики, которая поднимает высокие вопросы добра и человечности и дает нам образы героев с удивительно добрыми сердцами и благородными помыслами». В общем, что-то в этом роде (все неточности – на совести нашей строгой переводчицы, которую мы между собой почтительно звали «Мадам» и которая излагала нам по-русски экспрессивные тирады кубинских коллег).

Я стыдливо посапывал, как пятиклассник, которого учительница хвалит при всех за сочинение, написанное на отлично. И опасливо поглядывал на руководителя нашей делегации – строгого, стриженного ежиком секретаря СП и ветерана, прозванного в нашем кругу Танкистом. Военный роман Танкиста был выставлен в витринах всех книжных магазинов Гаваны, и наш шеф не понимал, почему сейчас хвалят не его, а какой-то пустячок, где нет ни слова о реальных событиях. Я сочувствовал маститому автору, и было неловко… и все-таки приятно.

Заседание проходило в обширной комнате писательского союза, все сидели вокруг большущего (довольно обшарпанного) стола. Кондиционеры не работали, за распахнутыми окнами плавился знойный тропический ноябрь, но сквозняки (слава Богу!) прогоняли жару. Один из сквозняков, казалось, вдул в комнату, как семя одуванчика, девчушку лет восьми-девяти. Она скользнула в растворенную дверь, невесомо прошла вдоль стены и встала недалеко от стола.

Я не видел, чтобы на Кубе детей ругали или откуда-нибудь прогоняли. Помню, как во время торжественного писательского заседания по поводу Октябрьского праздника, несколько смуглых пацанят расположились на открытой эстраде среди музыкантов и курчавый мулатик вдохновенно дирижировал музыкой «Союз нерушимый республик свободных…» Никто и бровью не повел…

Вот и сейчас на девочку не обратили внимания. А она склонила голову и слушала наши прения целый час. Мало того, она пришла и на следующий день. И встала в дверях прислонившись к косяку. Неужели ей были интересны наши разговоры? Или она просто ждала кого-то из взрослых? Серьезная, с внимательным лицом, с терпеливым ожиданием во взглядах, которые она порой бросала из-под ресниц…

Вот тогда-то я и подумал про маленькую Ассоль из Каперны, дочку мастера игрушек Лонгрена. Про девочку, у которой сказка была далеко впереди…

Существует привычное представление, что кубинцы сплошь смуглые и темноволосые. А там немало светлоголовых, белокожих и синеглазых. Особенно среди ребятишек. И эта неулыбчивая девочка в полинялом зеленом платьице была светленькая, с длинными льняными волосами. Похожая на тех, о которых писал Виссарион Саянов:

Здесь тени клонятся косые

За низким берегом реки.

Сплетают девочки босые

Из желтых лютиков венки.

Правда, эта была не босая. В коричневых сандаликах с мелкими дырками и с блестящими пряжками на ремешках. Таких же, какие носил в детстве я, в каких протопал по казанскому перрону Вовка. Может быть, они и были – наши, советские. В ту пору из Союза на Кубу отправляли немало товаров.